– Если вы получите какой-то недуг?
– Если я получу всё! – Милли рассмеялась.
– Ах вот что – как почти никто другой.
– Тогда – как надолго?
Глаза миссис Стрингем молили ее, она подошла к девушке поближе, обняла ее настойчивыми руками.
– Вам хочется кого-то повидать? – А потом, поскольку Милли в ответ лишь медленно покачала головой, предложила, теперь выглядя несколько более сознающей, о чем речь: – Мы сразу обратимся к самому лучшему из докторов, живущих поблизости. – Но предложение тоже было встречено всего лишь долгим задумчивым взглядом небезусловного согласия и молчанием, приятным и рассеянным; это оставило все вопросы открытыми. Наша приятельница решительно утратила самообладание. – Скажите же мне, ради бога, если вам что-то причиняет страдания.
– Я не думаю, что у меня и правда есть всё, – сказала Милли, как бы в качестве объяснения и как бы желая высказать это по-прежнему приятно.
– Но что, ради всего святого, могла бы я для вас сделать?
Милли обдумывала вопрос и, казалось, уже готова была что-то сказать в ответ, но вдруг передумала и выразилась иначе:
– Дорогая, дорогая моя, я просто… просто очень счастлива!
Это их сблизило, но одновременно подтвердило сомнения миссис Стрингем.
– Тогда в чем же дело?
– В том-то и дело. Я едва могу это вынести.
– Но чего же, по вашему мнению, вы так и не получили?
Милли подождала еще с минуту и вдруг нашлась с ответом, да к тому же нашла силы, чтобы выказать при этом хотя бы смутную радость:
– Энергии противостоять счастью от того, что получила.
Миссис Стрингем восприняла это во всей полноте: с ощущением, что таким ответом от нее «отделываются», с возможно – вероятно – скрытой в нем иронией, и ее нежность нашла себе новое выражение в мрачном вопрошании вполголоса:
– Кого вы хотите повидать? – ибо казалось, что со своей высоты они взирают на целый континент докторов. – Куда вы желаете отправиться первым делом?
На лице Милли опять возникло выражение глубокого раздумья, но она вернулась из него с той же просьбой, что и несколько минут тому назад.
– Я скажу вам за ужином, а до тех пор – прощайте.
И она выпорхнула из комнаты с легкостью, какая для ее компаньонки стала свидетельством чего-то такого, что доставило ей особое удовольствие возобновлением обещания двигаться дальше. Странный эпизод завершился, и миссис Стрингем снова задумалась, сидя с крючком и клубком шелка, с «тонкой» работой, которая всегда оказывалась у нее под рукой, создавая настроение таинственности, и была, несомненно, изобретена в результате длительной остановки, пришедшейся так не по душе Милли. Надо было только понять и принять то, что жалобы девушки являлись фактически всего лишь избытком наслаждения жизнью, и все вновь вставало на надлежащее место. Девочка не могла останавливаться в поисках радости, но могла ради этого продолжать движение, и, с биением ритма ее движения вперед, она снова плыла в возвращенных ей беспредельных воздушных пространствах. И не было никакого стремления уклониться от истины – так, во всяком случае, надеялась Сюзан Стрингем – в том, что она сидела вот так, в углубляющихся сумерках, еще более тонко чувствуя, что положение ее юной леди просто великолепно. К вечеру на такой высоте, естественно, похолодало, но наши путешественницы заранее договорились о разожженном к их ужину камине; великая альпийская дорога подтверждала свое бесстрашное присутствие сквозь небольшие чистые стекла низких окон, эпизодами у дверей гостиницы – желтым дилижансом, огромными фургонами, закрытыми частными экипажами, напоминавшими нашей приятельнице, обладающей богатым воображением, о бегствах, побегах, преследованиях, о событиях, случившихся давным-давно, – о событиях, какие своей странной совместимостью с настоящим помогали ей отыскать невероятно интересные смыслы во взаимоотношениях, так глубоко ее затрагивавших. Естественно, что заключение о великолепном положении ее спутницы должно было поразить Сюзан как, в общем-то, наилучший смысл, какой только она способна была извлечь, ведь и сама она обрела свое место в этом великолепии, словно в придворной карете, – тут мысли ее вернулись к ней самой, и такой метод последовательных рассуждений, такой взгляд с темно-красных подушек мог, очевидно, дать ей гораздо больше, чем любой другой. К тому времени, когда были зажжены свечи к ужину и задернуты короткие белые занавески, Милли успела вновь появиться, и небольшая живописная комната приобрела ожидаемую романтичность. Это романтическое очарование не было нарушено даже теми словами, какие она произнесла, не потеряв ни минуты времени и удовлетворив наконец свою терпеливую спутницу:
– Я хочу отправиться прямо в Лондон.
Заявление прозвучало неожиданно, оно не совпадало ни с одним из намерений, высказанных при отъезде; когда возник разговор об Англии, ее как бы отложили про запас, «на потом»: в тот момент на нее смотрели как, можно сказать, на конечный объект приготовлений и знакомств. Короче говоря, Лондон, скорее всего, долженствовал как бы увенчать путешествие короной, войти в него можно было лишь последовательными подходами, словно в результате осады. Поэтому теперешний прекрасный шаг Милли выглядел более волнующим и радостным, так как миссис Стрингем почти всегда радовалась любому упрощению; кроме того, она позднее вспоминала это как эпизод той самой «экспозиции», милой сердцу любого драматурга, во время которой звучали слова, какими, при коптящих свечах, юная леди объясняла свой выбор, и происходили всякие другие вещи – происходили под клацанье фургонных цепей в резко похолодевшем воздухе, под перестук копыт, достигавший слуха наших дам; слышалось дребезжание ведер и чужестранные вопросы и чужестранные ответы – все это в равной степени было частью бодрящего дорожного разговора. Милли, по правде говоря, высказала свое пожелание так, словно сделала великое признание, какое считала для себя недостаточно скромным, и опасалась, что из-за него может показаться легкомысленной. Ее обуревала идея, что то, чего она хочет от Европы, – это «люди», насколько возможно их обрести; это, если ее подруга действительно хочет знать, и был призрак той туманной величины, что преследовал ее все предыдущие дни в музеях, соборах, да еще осквернял для нее чистый вкус альпийских пейзажей. Конечно, она всегда за пейзажи, но ей хочется, чтобы пейзаж был очеловеченным и личным, и все, что она может сказать, – это что в Лондоне – правда ведь? – такого будет гораздо больше, чем где бы то ни было еще. Она снова вернулась к мысли о том, что все для нее – не надолго, если ничего не случится, чтобы это изменить: тогда ведь то, что она теперь предлагает, вероятно, сможет дать ей более всего за время, что ей отведено, и, вероятно, окажется менее, чем что-нибудь другое, напрасной тратой драгоценного остатка. Она представила это последнее соображение так весело, что миссис Стрингем уже не пришла из-за него в замешательство, наоборот, она была теперь готова – если речь зайдет о ранней смерти – парировать ее примером из собственного будущего. Ну хорошо, раз так; они станут есть и пить за то, что может случиться завтра; и с этой минуты они выберут такой курс, чтобы вот так есть и пить в дальнейшем. В тот вечер они ели и пили действительно в духе их обоюдного решения, в силу чего, к моменту их расставания, чувствовалось, что атмосфера очистилась.
Атмосфера очистилась, возможно, лишь на весьма широкий взгляд – то есть широкий по сравнению с чертами жизни, представавшей перед ними. Идея о «людях», так занимавшая Милли, не была связана с конкретными лицами, и каждая из дам сознавала, что они сойдут с корабля в Дувре, никого не зная и никому не известные, вместе с ничего не знающими людьми. У обеих не было ни с кем заранее сложившихся отношений: этот вопрос-мольбу миссис Стрингем высказала, чтобы посмотреть, какую реакцию он вызовет; однако поначалу он не вызвал ничего, кроме замечания девушки, что у нее в голове и мысли не было об обществе, тем более о том, чтобы «наскрести» какие-то знакомства; ничего не последовало от нее и дальше, кроме желания испробовать возможности, представленные соотечественнику вообще целым сундуком «писем». Короче говоря, дело было вовсе не в людях, о которых мечтала соотечественница; дело было в человеческой, английской картине как таковой, которую они могли бы увидеть совершенно по-своему – увидеть конкретный мир, знакомый и любимый, возникший из прочитанных книг, – мир, о каком лишь мечталось. Миссис Стрингем вполне отдавала должное этому конкретному миру, но когда, несколько позднее, ей представлялся удобный случай, она не упускала возможности заметить, что было бы значительно комфортнее заранее познакомиться с одной или двумя человеческими частицами этой конкретной субстанции. Тем не менее даже таким способом не удалось, вульгарно выражаясь, «завести» Милли, с тем чтобы она тут же пустилась выполнять совет своей наперсницы.
