— Алешка где?
Спросил и весь напружинился. Так в кабинете зубного врача, в ожидании боли, пальцы заранее сжимают холодные ручки кресла.
— Алеша? — Катя распахнула окно. — Вон он на огороде ограду чинит.
В междурядьях оплывших грядок синел лед. Поставив на плашку жердь и придерживая ее подбородком, человек в солдатской одежде вытесывал кол. Пустой рукав гимнастерки был аккуратно затянут под ремень. Человек обернулся и расцвел лицом:
— А, Когтев, Локтев, Иван Дегтев! Приехал? Жив, значит. Я так Катерине и толковал: Сашка обязательно где-нибудь живой. Сейчас приду, руки только вымою. Кого гонять будем? Беляка или русака?
Это была их шутка, очень давняя шутка. «Беляком» называлась простая водка, «русаком» — старка или коньяк.
У Локтева дрогнули губы.
— Тьфу ты черт! Нервы…
Он оглядел избу. Немытая посуда укрыта полотенцем. На огрызке белого пирога небойкие весенние мухи. Лужица молока языком ползет по столу, сейчас побежит на пол. У порога в пробитой осколком каске киснет мятая картошка с отрубями. Как была Катька неряхой, так и осталась. Работящая, а неряха.
Печку, наверное, Алеша сам складывал: ряды кирпичей неровные, с широкими швами; подпорка уголка сделана из орудийной гильзы. Рядом оцинкованный бак с черной надписью «Patronen», полный воды, нашел где-нибудь в лесу и приспособил.
Катя спешно прибирала кровать. Локтев следил за ее торопливыми движениями и думал: «Почти не постарела, только еще тяжелее ступает маленькими толстыми ступнями, и большие, нет, огромные светло-синие глаза чуть померкли. Обычно красивые глаза у некрасивых женщин украшают, освещают лицо, но у некоторых они только подчеркивают его недостатки. Так у Кати. Когда они были рядом с Зиной… Да, только по-настоящему прекрасное лицо выдерживает испытания сном, дождем и усталостью… Впрочем, это вообще не имеет значения».
Негромко стукнув лапами, с печи соскочил большой гладкий кот. Он мягко толкнул сапог гостя и запел.
«Кота успели завести, — подумал Локтев. — Живут уже люди. Дом, свой настоящий дом».
Стены старые. Обоев еще нет. Окна не крашены. На подоконнике… Что это на подоконнике? Синим карандашом нарисовано чудовище: на круглой голове дыбом стоят волосы, глаза скошены в разные стороны, ноги как две кочерги, на руках по четыре растопыренных пальца, — рисовала Аленка, его, Локтева, дочь.
В этом доме Локтевы проводили отпуск летом сорок первого года. Зина с Катей хозяйничали, в доме было чисто. Белое платье Аленки мелькало всюду: в огороде, в поле, у реки. Больше всего она любила ходить с отцом в лес. В прохладной тени они бродили по тропинкам, скользким от хвои.
— Папа! Я съела две земляничины: почему одна горячая, а другая холодная как лед?
Какое это простое и недоступное сейчас счастье — идти по ласковому летнему лесу и ощущать в сжатой ладони доверчивую руку ребенка!
Как ей досталось тогда от Зины за испорченный подоконник. Как Аленка, всхлипывая и не утирая бегущих слез, оправдывалась:
— Почему ты сердишься, мама? Я нарисовала ведь очень-очень хорошую девочку. Это Вика, она послушная и храбрая.
Аленки нет, Зины нет. И вот это полинявшее страшилище — храбрая Вика — все, что осталось… а подоконник окрасят.
День был на убыли. У крыльца над вытаявшим древесным мусором облачком толклись комары. По доске, брошенной через лужу, бегала трясогузка.
Локтев уходил на глухариный ток. Алексей вышел проводить. Над колодцем на голом шесте торчала скворечница. Скворец сидел на палочке у летка и пел. Пел неумолчно и горячо, вскидывая крылышки и надувая горло.
Четыре доски, крышка, донце и круглая дырочка — дверь. Небогатый дом у певца! А сколько радости!.. Правда, солнце теплым, желтым, как масло, светом залило скворечник. Правда, сверху очень далеко видно: все поля, опушку леса, пожалуй, и ледоход на реке. Ширь…
Локтев нагнулся, чтобы пролезть в изгородь, зацепился ружьем за жердину и чуть не упал. Алексей поддержал его, схватив за куртку. Оба рассмеялись.
— Силен.
— Одностволки всегда крепче бьют. Дай-ка прикурить, спички дома оставил.
Мужчины помолчали, слушая скворца.
— Вечер красивый, — сказал Алексей. — Тихо: смотри, дым-то как… И парит.
— Выходит, что ты жив и все по-старому, — задумчиво сказал Локтев, всматриваясь в спокойное лицо друга, знакомое, с незнакомым шрамом, вздернувшим уголок губ так, словно они скажут сейчас что-нибудь смешное.
— Подправил скворечник — и живу. А у тебя что? Не хотел при Катерине спрашивать. О Зине и Аленке больше ничего?
— Ничего.
— Н-да… Прости, глупо спросил… Ты только не вздумай идти через Коровий ручей: вода большая, наберешь за голенища. Обойди верхом, через Долгие Нивы, а там по зимнику и до боровины. Не забыл?
— Помню.
— А то остался бы, пожил, отдохнул. В субботу вместе бы пошли.
— Не могу, Алешка, тянет.
— Ну, давай тогда. Ни пуха тебе!
Алексей вошел в кухню, резко закрыл дверь. Вздулись оконные занавески, и кот ринулся на печь.
— Ты что? — спокойно спросила Катя и вдруг закричала злобно и горячо: — Ничего твоему Сашке не сделается! Мужик один не останется. Обрастет, как стриженый.
— А тебе какая печаль? Чего кричишь? — удивился Алексей и привычно потянулся здоровой рукой к этажерке, где лежала гармоника. Потом вспомнил, отдернул руку и ворчливо добавил: — Хоть бы пыль с гармошки вытерла!
Локтев шел на ток. Чуть заметная тропинка тянулась вдоль канавы к лесу. Солнце за день пригрело склон. Под ногами шуршала сухая трава. Вспорхнула бабочка-траурница и тут же опустилась на теплый камень. Опушка леса гремела песнями зябликов.
Локтев сел на брошенную через канаву плашку и свесил ноги в воду. Веселая струя с шумом поднялась к самым отворотам сапог. Локтев нагнулся. Из воды глянуло бледное лицо с морщинками у недобрых глаз и прямым, чуть вздернутым носом. Такой же нос был у Аленки, потому и говорили: «Вся в отца».
Пришлось солгать Алексею, на самом деле в лес не тянуло и идти дальше решительно не хотелось. Непривычная тишина, охотничье ружье — легкое, с тонкой ложей, вместо привычной винтовки, лес, где придется стрелять давно не виданных птиц, — все какое-то чужое и немного детское.
Лягушка согрелась на припеке, плюхнулась в канаву, остыла, распялилась и замерла.
Локтев долго следил, как она черным крестиком скользила над донным льдом, крутясь на перекатах. Усмехнулся в душе невесело: «Тащит меня жизнь, как эту лягуху».
Идти было легко. Снег стаял, но дно еще не вышло. Только иногда нога с хрустом посовывалась в окнище между корнями.
Приготовив ночевку, Локтев пришел на подслух. Сидеть на охапке еловых лап было хорошо. За спиной покатый выворот, под ногами моховая подушка.
Что-то неприятное случилось в дороге. Надо обязательно вспомнить, а то будет долго мешать, как заноза в пальце. Да! Свежая гарь отдавала немирным запахом пожарищ, и еще — на вырубке чуть не проколол сапог чужой, но знакомой, очень знакомой колючей проволокой. Еще подумалось: «Надо же куда добрались, дьяволы, — до самых глухариных токов!»
Локтев застегнул ворот, надел перчатки, положил на колени ружье и стал слушать. Пока шевелился, различал голос одного певчего дрозда; когда угомонился, оказалось, что поет их очень много: на самой гриве, в кромке болота и далеко-далеко за вырубкой.
Локтев очень любил свою довоенную работу инженера-строителя, дороги тогда были свободные дни, даже часы, когда можно было взять со стенки ружье, торопливо набить рюкзак. А вот теперь — никуда не надо торопиться, и это самое плохое…
Большая птица, со свистом разрезая остывший воздух, летит над вырубкой. Ближе, ближе! Мелькает между деревьями и с грохотом садится в вершину корявой сосны. Глухарь! Первый прилет. Но почему не стучит сердце? Почему не дрогнула рука, не сжалась на ружейных стволах? Ведь это глухарь — таинственная птица детства, мечта охотничьей юности. Память подсказала, как отец под праздник приносил домой глухаря. Радостно ахала мать, ребята гладили сине-зеленые, металлом отливающие перья. Под общий смех он, Сашенька, пробовал удержать в руках грузную птицу.
Первый глухарь, добытый на току, помнится, как первая любовь. А потом уже в свой, не отцовский дом приносил Александр Николаевич этих больших нарядных птиц. Сбегались соседи, удивлялись. Аленка, пытаясь поднять нежными руками глухаря, спрашивала: «Папка-карапка, где ты орла убил?»
Второй прилет… третий… один за другим, и все разные: то шумные, с долгой возней в сучьях и покряхтыванием, то далекие, легкие, как посадка рябчика. Много налетело глухарей на ток.
Похолодало, застыли капли на планке ружья, черная веточка льда перекинулась через лужу.
Смолкли певчие дрозды. Остался один певец. Как палочка, торчит он на самой макушке ели и никак не может отказаться от радости бросать в притихший лес звучные посвисты.
