Вирджиния Вулф - Ночь и день

Поэтому он для порядка сделал вид, что раздумывает, а затем последовал за прислугой наверх, в гостиную. Как и в первый раз, несколько недель назад, дверь закрылась за ним, словно тысяча дверей, мягко отрезая его от всего внешнего мира. И вновь Ральф ощутил особую атмосферу этой гостиной, наполненной глубокими тенями, пламенем камина, неподвижными светлыми огоньками свеч и бесконечным пространством, которое следовало пересечь, чтобы добраться до круглого стола в центре комнаты, отягощенного хрупким бременем серебряных подносов и фарфоровых чашек. Но сегодня здесь была и сама Кэтрин. Судя по книге в ее руке, она не ждала гостей.

Ральф сказал, что надеялся застать ее отца.

– Отец вышел, – ответила она. – Можете подождать его, думаю, он скоро вернется.

Возможно, это была простая вежливость, но Ральфу показалось, что Кэтрин рада его визиту. Может, ей надоело пить чай и читать в одиночестве; как бы то ни было, она бросила книгу на диван едва ли не с облегчением.

– Один из современных авторов, которых вы презираете? – спросил он, улыбнувшись ее небрежному жесту.

– Да, – ответила она. – Думаю, даже вы бы его презирали.

– Даже я? – повторил он. – Почему даже я?

– Вы сказали, что любите современную литературу. А я говорила, что терпеть ее не могу.

Пожалуй, это было не слишком точным пересказом их беседы среди семейных реликвий, но Ральф был польщен тем, что она этого не забыла.

– Или же я сказала, что ненавижу книги вообще? – продолжила она, перехватив его вопросительный взгляд. – Я уже не помню…

– А вы ненавидите книги вообще?

– Пожалуй, было бы глупо утверждать, что я ненавижу книги вообще, прочтя всего десяток. Но… – Она вдруг остановилась.

– Но?

– Да, я ненавижу книги, – сказала она. – К чему все время твердить о чувствах? Вот чего я понять не могу. Все стихи, все романы – о чувствах.

Она быстро и ловко нарезала пирог, собрала поднос с хлебом и маслом для миссис Хилбери, которая была простужена и не выходила из своей комнаты, и приготовилась отнести его наверх.

Ральф придержал перед ней дверь, а затем замер посреди пустой комнаты, скрестив руки. Глаза его сияли, и он даже не понимал, во сне это происходит с ним или наяву. И на улице, и на крыльце, и на лестнице его преследовала мечта о Кэтрин; лишь на пороге гостиной она исчезла, чтобы не так мучительно было несоответствие Кэтрин воображаемой и Кэтрин реальной. Но уже через пять минут оболочка призрачной мечты заполнилась плотью; взгляд волшебного видения обжигал биением жизни. Оглядевшись вокруг в замешательстве, он обнаружил, что стоит меж ее столиков и стульев; они были тяжелые и настоящие – он для верности потрогал спинку стула, на котором Кэтрин только что сидела, – но при этом оставались нереальными, как во сне. Он весь превратился в зрение и слух, и где-то в глубине сознания, помимо его воли, явилось вдруг радостное понимание того, что действительность по красоте своей превосходит любые, даже самые невероятные, грезы.

Через минуту в комнату вошла Кэтрин. Она шла ему навстречу – еще более прекрасная и необыкновенная, чем в мечтах: потому что реальная Кэтрин могла произносить слова – он словно видел, как они теснятся в ее голове, рвутся наружу в сиянии глаз; и даже самая обычная фраза вспыхивала, озаренная этим бессмертным огнем. Она превосходила все его мечты о ней. Она показалась ему нежной, как пушистая белая совушка, на пальце он заметил кольцо с рубином.

– Мама просила передать, – сказала Кэтрин, – она надеется, что вы уже начали писать поэму. Она говорит, стихи должен писать каждый… Все мои родственники сочиняют стихи, – продолжила она. – Даже неприятно, как подумаешь, – потому что, разумеется, все их вирши ужасны. Но по крайней мере, их не надо учить наизусть…

– Не слишком приятные слова для начинающего поэта, – заметил Ральф.

– Но вы же не поэт? – спросила она, со смешком обернувшись к нему.

– Если б я был им, мне следовало бы вам признаться?

– Да. Потому что, мне кажется, вы говорите правду, – ответила она, глядя ему в глаза, словно надеялась найти подтверждение сказанному.

Ну разве можно не боготворить ее, такую недоступную и такую естественную, подумал Ральф, и как легко поддаться ее плену, не думая о будущих муках!

– Вы поэт? – требовательно повторила она.

Он почувствовал, что в этом вопросе заключалось что-то еще – словно она ждала ответа на вопрос, который не был задан.

– Нет. Я за много лет не написал ни единого стихотворения, – ответил он. – Но все равно я с вами не согласен. Мне кажется, это единственное стоящее занятие.

– Почему вы так считаете? – спросила она нетерпеливо, постукивая ложечкой о край чашки.

– Почему? – Ральф ответил первое, что пришло в голову: – Потому что, мне кажется, поэзия помогает сохранять идеал, который иначе не выживет.

Ее лицо странно изменилось; как будто притушили огонь, озарявший его изнутри. Она взглянула на него насмешливо – и с тем выражением, которое он раньше, не найдя лучшего определения, назвал грустью.

– Не понимаю, зачем вообще нужны идеалы, – сказала она.

– Но у вас же они есть! – горячо ответил он. – Почему это называют идеалами? Звучит глупо. Я имел в виду мечты…

Она слушала его с вниманием и даже заранее приготовилась ответить, как только он договорит. Но после слова «мечты» дверь гостиной распахнулась, да так и осталась открытой. Оба замерли на полуслове.

В прихожей послышался шелест юбок. Затем в дверях показалась их обладательница, почти заполнив дверной проем и загородив собой невысокую и более стройную спутницу.

– Мои тетушки! – недовольно пробормотала Кэтрин.

Прозвучало это довольно мрачно, но не более, подумал Ральф, чем того требовала ситуация. Полная дама была тетушкой Миллисент, вторая – тетушкой Селией – миссис Милвейн, которая взяла на себя труд женить Сирила на его жене. Обе дамы, но в особенности миссис Кошем (она же тетя Миллисент), выглядели румяными, холеными и цветущими, как и подобает лондонским дамам средних лет, наносящим визиты в пять часов пополудни. Они были похожи на портреты Ромни [50] под стеклом – такие же бело-розовые, безмятежные, исполненные цветущей нежности, ну точь-в-точь персики на фоне красной стены, налитые полуденным солнцем. Миссис Кошем была так увешана муфтами, цепочками и накидками, что в черно-коричневом ворохе, заполнившем кресло, невозможно было угадать человеческую фигуру. Миссис Милвейн выглядела много стройнее, но и относительно ее фигуры при ближайшем рассмотрении у Ральфа возникли такие же сомнения. Может ли вообще хоть что-то сказанное им достичь слуха этих нелепых сказочных персонажей? – потому что было нечто нереальное в том, как кивала головой и покачивалась миссис Кошем, словно в ее теле пряталась огромная пружина. Она говорила тонким голосом с воркующими интонациями, растягивала слова и затем резко обрывала их, так что в ее устах английский язык полностью утрачивал свое прямое назначение. Кэтрин, видимо от волнения, как предположил Ральф, непонятно зачем включила все электрические лампы. Но миссис Кошем уже изготовилась (вероятно, тому способствовали ее покачивания) к продолжительной речи – и теперь обращалась исключительно к Ральфу:

– Я сейчас из Уокинга, мистер Пофам. Возможно, вы спросите, почему Уокинг? На что я отвечу, наверное, уже в сотый раз, – из-за закатов. Когда-то мы ездили туда любоваться закатами, но с тех пор четверть века прошло. И где сейчас те закаты? Увы! Теперь не найти ни одного приличного заката ближе южного побережья.

Ее забавные романтические замечания сопровождались плавными жестами длинной белой руки, при каждом движении рассыпавшей вспышки бриллиантов, рубинов и изумрудов. Ральф задумался, на кого она больше похожа: на слона в усыпанной каменьями попоне или же на величественного какаду, балансирующего на жердочке и капризно выпрашивающего кусочек сахара.

– И где сегодня закаты? – повторила она. – Вы любуетесь закатами, мистер Пофам?

– Я живу в Хайгейте, – ответил он.

– Хайгейт? Да, Хайгейт по-своему очаровательное место. Твой дядя Джон там жил, – сообщила она Кэтрин. Затем склонила голову, словно в глубокой задумчивости, но через минуту продолжила: – В Хайгейте очень милые улочки. Помнится, мы с твоей матерью, Кэтрин, гуляли там среди цветущего боярышника. Но где теперь настоящий боярышник? Мистер Пофам, вы помните то прелестное описание у Де Куинси [51] ? Впрочем, я забыла, что ваше поколение, при всей вашей активности и просвещенности, которой я могу лишь восхищаться, – тут она взмахнула белоснежными руками, – вы не читаете Де Куинси. У вас есть этот ваш Беллок [52] , и Честертон, и Бернард Шоу – зачем вам Де Куинси?

– Но я читал Де Куинси, – возразил Ральф. – По крайней мере, больше, чем Беллока или Честертона.

– О, ну конечно! – воскликнула миссис Кошем удивленно и с облегчением. – Значит, вы в своем поколении rara avis [53] . Для меня подлинное наслаждение встретить человека, который читает Де Куинси.