Р.Б. Мюллер, историк Карелии (принадлежавшей до московских походов Новгородской республике), нечаянно затрагивает нашу тему. Причем, книга её издана была еще в сталинские времена, когда Грозный считался героем России и писать о нём правду было попросту опасно. Тем не менее честный и совершенно аполитичный исследователь не мог не заметить, что после того, как Иван III включил Карелию в состав Московского государства, стала она «процветающей крестьянской страной». А итогом экспедиции Грозного оказались «небывалое запустение и упадок... Население было разорено».39 Согласитесь, что разница между процветанием и разорением не требует комментариев.
Глава вторая Первостроитель
Я все это к тому, что исторический эксперимент, так подробно нами здесь рассмотренный, заслуживает места, которое мы ему посвятили: на наших глазах рухнул еще один бастион старого мифа.
Метаморфоза
Строился этот миф, однако, столетиями. Мы еще увидим, что сотрудничали в его воздвижении такие замечательные мастера, какАрнолд Тойнби или Константин Кавелин. И потому немало других его бастионов встретится еще на нашем пути—и самые грозные из них впереди.
Важно, что читатель, я уверен, уже заметил в фундаменте всего этого векового мифотворчества один и тот же постулат о непрерывности, однолинейности истории Московского государства. Ну, не могут люд|/допустить мысли, что вышло оно из лона степной империи не деспотическим или, по крайней мере, «патримониальным» монстром. И стоит им убедить в этом читателей, как тотчас все различия между либеральной, если возможно употребить этоттермин по отношению к позднему Средневековью, Москвой Ивана III и самодержавной Москвой Грозного начинают выглядеть не заслуживающими внимания. Несмотря даже на то, что она,как мы видели,
39 Р.Б. Мюллер. Очерки по истории Карелии XVI—XVII веков, Петрозаводск, 1947. с. 90-91.
равняется разнице между процветанием и разорением. Самое большее, что соглашаются признать эксперты — это разность темпераментов обоих правителей. А в остальном все они одним мир- ром мазаны...
И верят ведь читатели. Вот хоть самый недавний пример. В конце 2005 года вышла, как мы уже говорили, замечательно либеральная и очень серьезная книга трёх авторов о русской истории от Владимира Святого до Владимира Путина «История россии. Конец или новое начало?» Правда, авторы не историки, но в высшей степени квалифицированные и просвещенные читатели исторической литературы. И что же? Уловили они принципиальную разницу между до- самодержавной Россией и патерналистской диктатурой Грозного? Иначе говоря, между страной, в которую бегут, и той, из которой бегут? Между крестьянством процветающим и разоренным? Свободным и закрепощенным?
Ничуть. Либеральная традиция России по-прежнему начинается для них вовсе не с Ивана III, а с Петра III: «Искать истоки отечественной либеральной традиции в более ранних временах не кажется нам продуктивным по той простой причине, что до указа Петра III узако- нивания сословных и индивидуальных прав Россия не знала».40
Вот так. «Не кажется продуктивным» — и всё. Это очень напоминает распространенное, как мы еще увидим, среди западных историков клише, что частная собственность появилась в России при Екатерине II (т.е. в то же примерно время, когда авторам книги «кажется продуктивным» искать истоки либеральной традиции). Но как же в таком случае быть, может спросить читатель, с крестьянской аллодиальной собственностью, обнаруженной А.И. Копаневым в документах 1552 года, т.е. за два столетия до времен Екатерины, не говоря уже о древних наследственных вотчинах ? Как быть с монастырской собственностью, дожившей до времен Екатерины? Да никак! Нет ничего подобного в доступном западным историкам клише, а на нети суда нет.
40 Александр Ахиезер, Игорь Клямкин, Игорь Яковенко. История России: конец или новое начало? М., 2005, с. 696.
Но ведь то же самое и с либеральной традицией. Ибо что же, собственно, произошло при Петре III, попросту говоря? Был отменен закон об обязательной службе дворянства. Так ведь при Иване III — и вообще до середины XVI века — никакого такого закона и в помине не было, поскольку не было и обязательной службы. Почему же, спрашивается, датировать возникновение отечественной либеральной традиции временем отмены закона, которого до Ивана Грозного попросту не существовало?
Ведь здесь та самая проблема уникальности русской элиты, которую, как мы помним, поставил во главу угла своего исследования Роберт Крамми. Но даже он готов был признать, что до введения закона об обязательной службе русская элита ничем, собственно, не отличалась от европейской. По какой же, спрашивается, причине отказывают ей в этом авторы новейшей «Русской истории»? Право же, трудно найти этому другое объяснение, кроме того, что они тоже остаются в плену старого мифа об однолинейности истории Московского государства.
Здесь между тем Ахиллесова пята мифа. Ибо как бы ни был миф этот изощрен, не может он, однако, зачеркнуть очевидный факт, что при Иване III предпочитали почему-то люди с Запада бежать в «деспотическую Московию», тогда как после самодержавной революции 1560-т столь же неудержимо устремились они на Запад. Навсегда необъяснимой останется для мифа и неожиданная народно-хозяйственная катастрофа, постигшая Россию как раз в годы Ливонской войны, та самая, с которой, как помнит читатель, и началось её скольжение к «евразийской модели государственности». И даже роковую разницу между новгородскими экспедициями деда и внука объяснить он не сможет.
Казалось бы, из всего этого следует неопровержимо, что именно в 1560-м произошла в московской истории какая-то эпохальная метаморфоза, ничуть не менее значительная, нежели та, что повторилась три с половиной столетия спустя в 1917-м. Между тем тысячи томов написаны о большевистской революции и о том, как ошеломляюще отличалась постреволюционная Россия от дореволюционной. Никому и в голову не приходит в этом отличии усомниться. И в то же время за одну уже мысль о совершенно аналогичном отличии между Россией досамодержавной и послеопричной многие мои коллеги на Западе — да и в России — готовы меня с пуговицами съесть.
Но почему, собственно? Ведь даже из фактов, которые уже приведены, очевидно, что после 1560 года перед нами просто другая страна. И не в том лишь дело, что самодержавная Россия так же не походит на досамодержавную, как советская империя после 1917-го не походит на царскую. Тут метаморфоза куда глубже. Ведь Россия Ивана III была не только досамодержавной. Она была еще и докре- постнической. Больше того, она была доимперской. И по одной уже этой причине застрахованной от губительных мечтаний о «першем государствовании», что обуревали Ивана Грозного, т.е. о том, что Павловский величает сегодня статусом «мировой державы», а Бел- ковский «государством-цивилизацией».
Нет, не посещали такие опасные фантазии ни Ивана III, ни выращенное им европейское поколение реформистской элиты, которому предстояли, как мы помним, дела более серьезные, например, борьба за местное самоуправление в России и за Судебник 1550 с его русской Magna Carta Короче, их Россия просто принадлежала к другому, если хотите, политическому классу, к классу великих держав Европы. И уж такой-то глубины метаморфоза заслуживает, казалось бы, объяснения, по меньшей мере, столь же серьезного, как и его повторение в 1917-м. Тем более, что в обоих случаях
речь шла, по сути, об одном и том же, о внезапном выпадении Рос- *
сии из Европы.
Допускаю, что моим оппонентам может не нравиться такое объяснение разницы между процветанием и разорением. Но ведь никакого другого они не предлагают. Хуже того, просто ее игнорируют. И потому, пусть уж не посетует читатель, нету нас с ним иного выхода, кроме как сокрушать один за другим бастионы мифа по мере того, как будем мы о них спотыкаться. С тем и обращаемся мы сейчас к очередному его бастиону, в основе которого лежит утверждение, что с IX по XVII век русское крестьянство прошло однолинейный — а как же иначе? — путь от свободного (в средневековом смысле) статуса к закрепощению и рабству.
Загадка Юрьева дня
В общем, картина рисуется такая. Крестьянское самоуправление постепенно разрушалось по мере того, как помещики захватывали черные, т.е. формально государственные, а фактически крестьянские земли. Так же постепенно, начиная с середины XV века, ограничивалась свобода передвижения крестьян. И роковой рубеж перейден был как раз в царствование Ивана 111 (потому, собственно, и называет, его если помнит читатель, Николай Борисов «царем-поработителем»).
По традиции в Юрьев день крестьяне имели право покидать лендлорда. Судебник 1497 г. придал этому обычаю силу государственного закона. Толкуется это так, что именно Иван III, сведя свободу крестьянского передвижения к двум неделям, заложил основу крепостного права. Отсюда оставался лишь один шаг к полному «закреплению» крестьян — к введению Грозным «заповедных лет», запрещавших какое бы то ни было их передвижение. Так и превратилось крестьянство в безгласную, беспощадно эксплуатируемую массу, мертвую в законе. Улавливаете мифическую «однолинейность»?
