Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи

— Иди и доложи, что.

— Товарищ подполковник, Гаврилов сказал без вас не приходить!

В просторном кабинете начальника политотдела Ерохин сидел отдельно, жался в самом уголке и совсем не был похож на того отчаянно смелого офице- ра-красавца, которому в Афганистане так благоволила удача. Только теперь я заметил, как сильно изменился внешне: обрюзгший, в мятой рубахе, он легонько гладил верх фуражки, которую почему-то держал в руках, словно этим поглажива­нием себя успокаивал. Мне стало понятно, почему Дубяйко так захотелось, чтобы и я участвовал в этом заседании.

Члены партийной комиссии, сидевшие за длинным столом, похожим на бил­лиардный, старались не смотреть на Ерохина. Они вообще старались никуда не смотреть. Даже один на одного. По зеленому сукну лениво ползала толстая муха, постоянная жительница местного базара, случайно попавшая в кабинет с чужими запахами и непривычным для нее холодком. Начальник ТЭЧ полка майор Парамыгин пытался пстрыкнуть по ней пальцем, она мгновенно улетала. Полетав, воз­вращалась, снова садилась напротив Парамыгина, тщательно чистила передними лапками громадные глаза и чувствовала себя хозяйкой.

Дубяйко, наблюдая за усилиями Парамыгина, раздосадованно произнес:

— Парамыгин, столько окон открытых, так нет, надо сюда залететь, открой дверь, пусть убирается!

— Кто?! — очнулся Парамыгин.

— Муха, а кто же еще! Командира и начальника штаба не будет. Разговор проведем без них.

— А может, прихлопнем, вон сколько нас!

— Не дури, кому сказано, открой дверь! — Но муха упрямо не хотела выле­тать.

В политотделе сразу после отъезда Иванникова прошло собрание. На нем политотдельцы рассмотрели персональное дело коммуниста Ерохина и едино­гласно исключили из партийных рядов.

О том, как принимались решения в политотделе, мне было хорошо известно.

— У нас есть все основания поддержать решение собрания. Вчера мы пере­жили позор, позор, которого полк еще не знал. — Дубяйко постучал кончиками пальцев по красной папке. — В принципе, я ожидал, что именно этим все и окон­чится. Но кто меня слушал? Кто?! Выйти пьяным на сцену, и когда? Когда насту­пает исторический момент в жизни нашего огромного государства! Мы с вами единогласно приняли обращение к Центральному Комитету. Еще раз говорю, позор, и таким офицерам, как этот, — он красноречиво указал на Ерохина, — не место в наших рядах.

Заметив мою улыбку, Дубяйко уперся взглядом:

— Неужели кое-кто из членов партийной комиссии считает иначе? — Он раз­драженно забарабанил по красной папке, и муха восприняла это как сигнал для более тщательного обследования кабинета. Начала описывать круги вдоль стен, увешанных портретами Ленина, Маркса и Энгельса, поочередно присаживаясь на каждом. — Считаю, коммунисты политотдела поступили верно. Вы это прекрас­но понимаете и без меня. Так вот, по данному вопросу я хочу персонально знать позицию каждого.

Все понимали, что исключение из партии в последующем означало для Еро­хина и увольнение из Вооруженных Сил, поэтому слушали Дубяйко без особого энтузиазма.

— Майор Сорокин, ваше мнение?

Сорокин вздохнул и пожал плечами.

— Да чего вы завздыхали, Иван Петрович, у нас с вами по Ерохину неоднократно был разговор, и вы соглашались, а теперь что? — И Дубяйко раздраженно выкрикнул: — Вы посмотрите на него, разве это офицер? Это наш позор!

Ерохин перестал поглаживать фуражку, замер, затем начал отстукивать по лакированному козырьку барабанную дробь.

— Вот, вот, он и здесь цирк устраивает! Это из-за таких наша партия теряет авторитет, это. — Дубяйко даже привстал из кресла, — а такие, как ты, Сорокин, этому потворствуют!

Сорокин опять пожал плечами.

— А подполковник Лунянин как думает? Николай Никитич, он ведь начинал свою службу в первой эскадрилье? — вдруг учтиво произнес Дубяйко, и его учти­вость вместо привычной нахрапистости мне не понравилась. Повеяло фальшью, неестественностью. Офицеры знали наши натянутые отношения, а здесь он вдруг назвал меня по имени-отчеству.

— Да, мы начинали вместе, еще лейтенантами, — я посмотрел начальнику политотдела в глаза, и он сразу отвел взгляд.

— И что?

— Хороший офицер, орденоносец.

— Как же этот орденоносец умудрился так гвардию опозорить?

— За всю гвардию говорить не надо. В ней тоже всякого по нынешним време­нам хватает. А если по правде, ничего страшного в том, что произошло, не вижу. Ну, слегка освежил генерала. Вода ведь чистая, без дерьма и запаха.

— Вы, вы. ты, ты, подполковник, ты думай, что говоришь! — Дубяйко постучал себя по лбу. — При чем здесь дерьмо и запах! Да так можно догово­риться, знаешь, до чего?

Парамыгин ухмыльнулся, посмотрел на меня, покачал головой, пробормо­тал:

— Да, покатилася торба с великого горба... Фарисействуем, братцы, фарисей­ствуем. Были такими, такими и останемся.

— Парамыгин, что у тебя, чем недоволен? — уставился на него Дубяйко.

Парамыгин оторвал взгляд от летавшей мухи:

— Из-за стакана воды ломать судьбу, не дороговато ли для нас?

— О каких «нас» мямлишь, я говорю о партии, о ее авторитете! — перешел на крик Дубяйко. — Кто еще такого мнения? Здесь не торги, здесь заседание пар­тийной комиссии отдельного гвардейского вертолетного полка. Офицер пьяным вышел, пьяным, когда такое, — вскочил Дубяйко и покрутил пальцем, словно вин­том, — такое мероприятие, в поддержку самого Горбачева. Что о нас подумают в Москве, если туда сигнал проскочит?

— Да, иногда стук быстрее доходит, чем звук, — ухмыльнулся Парамыгин,

— Москва она и есть Москва, уж выше некуда! Вот только официального заклю­чения, что он пьяным был, у нас нет. Без него. Сами понимаете.

Разговор явно пошел не по тому руслу, на которое рассчитывал Дубяйко.

— Какое еще заключение, Парамыгин? Вы что, с ума посходили? Это что, партийная оценка? — Он навис над зеленым сукном, словно собрался вынести стол вместе с сидевшими за ним офицерами хоть куда-нибудь, но подальше от своего кабинета. — Партсобрание исключило! Единогласно! Вы что, коммуни­стам политотдела не доверяете?! С Луняниным, выходит, спелись.

Та-ак! А как считает подполковник Семенов?

Давно ходивший в замах начальника штаба вечно угрюмый и чем-то недо­вольный Семенов, уже видевший себя в новой должности после ухода Громова, развел руками:

— Почему же, коммунистам политотдела мы доверяем. Как не доверять!

— Ну вот, — облегченно вздохнул Дубяйко, считая, что дальше никаких казу­сов ожидать не придется и он быстренько доложит в политуправление и лично генералу Иванникову о том, что коммунисты полка из всего случившегося сдела­ли верные выводы. Он уселся и привычно расправил плечи.

— Чего мы здесь разошлись, давайте послушаем Ерохина, — внес предложе­ние Парамыгин.

— Чего его слушать, надо выносить вопрос на голосование. А, Сорокин? — Дубяйко хлопнул по красной папке ладонью.

Сорокин согласно кивнул головой. В кабинете наступила тишина. В стекло под мерное гудение кондиционера беззвучно билась одуревшая муха.

— Ерохин, подождите за дверью!

Вместе с вышедшим Ерохиным за дверь вылетела и муха, чем вызвала груст­ную улыбку у Парамыгина:

— Суждено уцелеть.

— И здесь не до шуточек, Парамыгин, речь идет о чести полка, о чести совет­ской гвардии.

Дубяйко опять куда-то понесло. В Кандагаре он умудрился наломать дров, когда не дал справить свадьбу старшему лейтенанту Горупе и молоденькой мед­сестре из Кабульского госпиталя, доказывая всем и везде, что советские воины посланы руководством страны в Афганистан не для свадебных застолий. Медсе­стру срочно отправили по месту прежней работы, а Горупа сказал, что он этого никогда Дубяйко не простит. Пришлось и ему искать иное место службы.

— А может, детально поговорим о судьбе офицера, с которым мы прошли огонь, и воду, и медные трубы? — предложил я.

— Послушайте, Лунянин, вы со своими медными трубами обождете, а этот офицер должен был сам позаботиться о своей судьбе.

— У него же семья, дети.

— А что, у меня нет семьи, нет детей? У каждого из нас семьи! Вот пусть и объясняет своим, почему мы, его боевые товарищи, так поступили.

— Уже записался в боевые товарищи, — наклонился ко мне Парамыгин, — асфальтовый каток ему товарищ.

— Знаете, я против! Прав Парамыгин, нет у нас доказательств, что он был пьян. Надо провести расследование.

— Вы что, Лунянин, против партии?

— .против скоропалительного решения политотдела.

— Политотдел и партия — это одно целое. Сорокин, ставь на голосование! И учтите, Лунянин, ваша позиция мне непонятна и будет весьма неоднозначно воспринята там.

Где там, Дубяйко разъяснять не стал, взглянул на часы: через десять минут у него истекал срок, установленный политуправлением для доклада генералу Иван­никову.

Я и Парамыгин голосовали против. К общему удивлению, подполковник Семенов оказался среди воздержавшихся. Когда-то на такой же парткомиссии мы спасали его от строгого партийного выговора: он развелся с женой, рас­путной бабенкой. Его Светуня после развода обобрала Семенова до нитки: что могла, распродала, а остальное загрузила в контейнеры и укатила в Ленинград. У Семенова не было детей, и это тогда смягчило его вину за то, что не сберег семью. Он же трясущимися руками тогда благодарил нас с Парамыгиным: «Спасибо, хлопцы, спасибо!» — «Так ведь все равно теперь в вечных замах ходить будешь», — говорили мы, имея в виду, что Семенов уже давно котиро­вался на должность начальника штаба полка и мог бы занять ее. «Пусть в замах, но зато остался в армии».