Вещи были разбросаны по полу и широким нарам, точно в большую мрачную комнату ворвалась буря.
Я тихо прикрыл двери и чувствуя, как бьется сердце, медленно пошел по едва намеченной тропинке к дому, который, как мне казалось, я часто видел из Владивостока и с палубы своего парохода. Поднимаясь, я оглянулся на залив и вдруг увидел Изергина. Он вышел откуда-то из-за кустов, разбросанных по всему берегу, и, закрывая руной глаза от солнца, неторопливо шел в мою сторону. На лице его не было ни удивления, ни радости.
— Все хорошо,— сказал он равнодушным голосом, когда мы сошлись на узкой площадке под скалой, от которой веяло еще холодом зимней ночи.— Вы могли бы и не приезжать, — он протянул мне худую влажную руку с длинными грязными ногтями.
— Где ваши рабочие? где Надежда Дмитриевна? как вы прожили зиму?..
Изергин улыбнулся печальной улыбкой и в глазах его я видел что-то пустое, мертвенно-бледное, как и в той безграничной пустыне, что окружала, нас.
— Рабочие еще осенью ушли туда,—он указал рукой к горам.—А
Надя здесь, мы похоронили ее под тем большим крестом. Может быть вы ее увидите.
— Как же я ее увижу, если она, умерла?
Изергин посмотрел на меня взглядом, в котором было сожаление к моей ограниченности и сознание собственного превосходства. Так они оба смотрели на меня, когда я вез их к, Белому заливу.
— Пойдемте!— сказал он, перепрыгивая через камни и рытвины с такой легкостью, которая указывала на долгие бесконечные скитания по этому берегу. Молча дошли мы до двери. Изергин остановился на пороге и пропустил меня в комнату, пустую и мрачную, так как единственное окно было закрыто белым крестом, стоявшим снаружи у самой стены.
— Вот тут мы живем. Что делать? Надя постоянно жалуется на беспорядок и тесноту, но теперь уже ничто не переменится.
Изергин сел на скамейку и очень подробно рассказал мне, как бежали рабочие, когда узнали, что им придется зимовать на этом пустынном берегу, рассказывал о бесконечной зиме, о болезни своей жены, которая умерла на той скамье, где он сидел, и видно было, что всё это давно перестало его волновать, было далеким прошлым, таким же чуждым, как и все то, что скрывал серый морщинистый океан.
Гудит прибой, плывут туманы, но человек смотрит только на что-то свое, глубокое, невидимое для всех окружающих. И, как тогда на пароходе, он, кажется, считал меня глубоко несчастным, потому что я не понимал, не мог понять того огромного, радостного, что видел где-то
Изергин. И как тогда, он был скрытен, может быть, потому, что не желал огорчать меня своею радостью. Я молча слушал все, что рассказывал этот человек, оглушённый, подавленный бесконечными всплескиваниями волн, холодным сверканием звезд бесконечной зимней ночью, и отлично понимал по его улыбке, что он скрывает от меня что-то самое важное для него, без чего он давно перестал бы жить.
— 3автра мы уходим,— сказал я. Мне казалось, что мои слова не доходят до Изергина.— Соберите то, что желаете взять с собой; я пришлю матросов, они вам помогут.
Изергин отрицательно покачал головой и спокойно ответил:
— Я не поеду!
— Почему? Не можете же вы остаться один не этой безграничной пустыне.
— Потому что не хочу и не могу оставить ее одну. Вы только подумайте, что будет с нею?
— Ио ведь она умерла!
Изергин молчал, почувствовав, что сказал что-то такое, чего не должен был говорить, и стал подозрителен и осторожен, как человек, у которого хотят отнять то, что для него дороже жизни.
— Желаю остаться и останусь! Ведь не увезете же вы меня отсюда насильно?
Я пожал плечами и не знал, что ответить.
Сгущались сумерки. Изергин зажёг свечу в позеленевшем подсвечнике и неожиданно сказал с радостной улыбкой, обращаясь к
16 кому-то невидимому в углу комнаты:
— Хочешь, я скажу все? ну, не все. Я ему расскажу только то, что ты желаешь.
Я встал.
- Послушайте, Сергей Николаевич, вам необходимо уехать. Уйдем сейчас отсюда! Ведь там, за океаном, весь мир, вся жизнь, а здесь только тяжелый сон,— он окончится навсегда, когда вы перейдете на палубу парохода.
Я говорил бессвязно, стараясь придать своему голосу всю возможную убедительность. Изергин не смотрел на меня. Он все еще что-то шептал, расхаживая по комнате, задевал за разбросанные ящики и кивал головой, как будто слушал кого-то, кого не слышал я. Нет, нет, я не уеду!повторил он решительно, приглашая меня сесть. — Мы хотим быть с вами откровенны. Вы знаете, Надя всегда чувствовала к вам доверие. Вот и теперь она сидит на, своем любимом месте у окна, справа от вас!
Если вы протянете руку, то дотронетесь до её платья, она вам кивает головой. Мы долго ждали „Марии", или другого парохода. Было холодно и темно. Надя заболела воспалением легких и потом случилось это! Когда я рубил могилу в мерзлой земле; то был тут один и кругом, как призраки ходили туманы. Потом она вернулась. И как же могло быть иначе?
- Смотрите, вот на окне лежит её работа,— Изергин с радостной, счастливой улыбкой дотронулся до кусков кисеи, сзади себя.— Но вы понимаете, есть многое, о чем я не могу сказать даже вам.
Мы сидели в мрачной комнате, осененной тяжёлым крестом, друг против друга, вот так же; как сидим теперь с вами. Так же шумел океан и всё , что говорил мне Изергин, покрывало могучее дыхание моря под скалами, шум ветра и эхо, разносившее далеко по каменным россыпям голос волн.
— Я здесь не один, со мной всегда она. Вот её стул, на котором она сидит, когда я обедаю. Надя, подойди сюда, к столу! Вот она, видите? Вся она. Изергин поднял свечу над головой, освещая жуткую пустоту. Порыв холодного ветра откуда-то из невидимой щели задул свечу.
— Зажгите огонь!— крикнул я дрожащим от волнения голосом.
— Сейчас. Где же спички?
Он искал по столу, на окнах, а я стоял, охваченный ужасом, и в эту минуту мне казалось, что, кроме нас, кто-то третий есть в комнате.
Вспыхнуло слабое пламя, освещая черную, отвратительную нищету насквозь промерзшей избы. Изергин все так же спокойно улыбался.
— Теперь вы знаете почти все. Могу ли я ее оставить вот здесь?—он обвел рукой вокруг себя и засмеялся, до такой степени нелепой показалась ему самая мысль об этом. Я понял, что нет на земле такой силы, которая навсегда унесла бы его от этого берега, заслонила бы от него жалкую, черную комнату с белым крестом за окном.
— Прощайте,— сказал я, протягивая ему руку.
— Прощайте, — радостно ответил Изергин. И, когда он провожая меня, стоял на пороге, смотря то в темноту, где сверкали огни „Марии", то обращаясь в глубину комнаты, и благодарил меня за то, что я не забыл о них, в его голосе было все то же, хорошо знакомое мне, сознание превосходства своего счастья, глубокого и таинственного, как океан.
Когда я сделал несколько шагов к берегу, мне вдруг показалось, что я слышу сзади себя заглушенные рыдания, и быстро вернулся.
— Не надо! ничего не надо. Я остаюсь..
Что же, может быть, он и прав? Человек всегда видит два сна, один скучный и тусклый, тот, где эти скалы и прибой, солнце и горы. Другой,который он сам создает, и когда второй сон разрушит первый, тогда только возможно счастье, тогда наступает час полного освобождения.
Там, где шумит океан.
На берегу залива Улан-Су жили старый тигр и китаец Ван-Чанг.
Когда великая вода шумела под островерхими скалами, бросая в туман холодные брызги, Ван-Чанг прятался в свою нору, выкопанную в серой глине, курил опиум и считал годы, которые прошли с того времени, как он поселился на облачном берегу.
Иногда выходило тысячу лет, иногда больше, целая вечность.
Здесь время шло, как туманы над морем и горами.
Кто знает, откуда пришли и куда уйдут тучи, нависшие над зубцами
Сихотэ-Алиня? Нельзя помнить вечно меняющегося лица неба. Вчера туманы стояли над морем, как войско, готовое к битве. Сегодня они лежат, как горы, обрушенные из зеленой выси на леса и голые крутизны.
В заливе Улан-Су не было времени. Иногда морозы приходили поздней весной, и по черной воде мимо берегов плыли с севера льдины, иногда зимой раздвигалась лиловая завеса, блестела металлическим блеском вода, шумел прибой и старый жёлтый тигр, щуря зеленые глаза, грелся на плоском белом камне.
Китаец не боялся ламзы, потому что полосатый хищник никогда не трогает того, кто совершает ему поклонение и почтительно уступает охоту. Залив с трех сторон был окружен горами, через которые не было дороги, и, чтобы не ссориться, человек и зверь поделили между собой добычу. Ван-Чанг владел всем морем и трехугольным куском обработанной земли на берегу; все остальное принадлежало тигру. Если человеку удавалось убить дикую козу, заблудившуюся между скалами, он отдавал лучшее мясо могущественному желтому охотнику и просил у него прощение, совершая трижды восемнадцать поклонов.
