МЕЖДУ СЦЕНОЙ И ЭКРАНОМ
Ефремов от шести до полуночи
Каждый вечер мы сходимся, сидим до ночи в опустевшем бесстыдно раздетом на ремонт театре, работаем. Не знаю, выйдет ли что из нашей работы, и давно бы во всем разуверился – столько за день поводов для сомнений в возможности завершить наши муки спектаклем. Давно бы разуверялся, если б не Ефремов.
В характере его есть одна особенность, в эти вечера я ее и высмотрел. Стало понятно вдруг: этой черте своей натуры он обязан тем, что устоял в бурях сложной артистической жизни и помог устоять своему театру "Современнику".
У него фантастическое (а лучше уж сказать, анекдотическое!) число дневных забот, вместе составляющих бремя главы театра. А еще читать пьесы, учить роли, просматривать киносценарии, ходить по различным инстанциям, требовать, просить, одним емким словом обеспечивать. И Ефремов обеспечивает! Но он знает, что единственно светлое и необходимое в этом дне лишь то, что составляет творчество актера и режиссера, его жизнь художника.
Он знает это подсознательно, тут его "секрет", особенность. Сознательно это знают многие и только муку себе наживают. Разгребают дневную суету, а когда наконец разгребут, накопившееся раздражение не отпускает, душевная сношенность оказывается так сильна, что за свою заветную работу, ради которой и живешь и суетишься, приняться нет сил. И летят часы...
А он весь день ставить себя так, точно день – старт для этих минут и секунд. Затянувшийся старт, который он готов принять всегда, в любую секунду. Без промедления и подготовки.
Вот уж вроде бы и начали, но в дверь стучат. В ефремовский кабинет входит человечек. Невысокий, обветренный, просоленный, в командировочных брюках, синей тенниске, с папочкой. Жмется, неуверенно оглядывается. Не то прораб, не то завхоз.
– Олег Николаевич!
Если б вы видели, какое просительное, униженное выражение возникает на лицах вторых режиссеров и помрежей кино, когда они входят в кабинет руководителя театра!
– Олег Николаевич!
И начинается, как сказано у Островского, "тонкая французская игра".
За ним, "прорабом", кинопроизводство, группа, пребывающая сейчас где-то в отдаленном географическом пункте, "на натуре", техника, "лихтвагены", кошмарные простои из-за погоды, из-за того, что не приехал вовремя актер, из-за того, что отснятая пленка оказалась плохой, из-за тысяч других причин, которые непосвященному человеку и в голову не придут. У него строгий приказ своего режиссера-постановщика ехать и без положительного ответа не возвращаться. За Ефремовым – театр, его ритм, планы, готовящиеся премьеры, неслыханные сложности и невидимые миру слезы – театральные, а настоящие! За ним художественный организм, который нельзя разобрать и в котором части не взаимозаменяемы.
И начинается игра.
Человечек просит продлить срок съемки актеру Х. Он, конечно, понимает, что срок был оговорен с руководством театра заранее, что актер Х (а представьте себе, что за этим "Х" скрывается Евстигнеев, Табаков, Козаков, Лаврова, Никулин, Кваша, Сергачев, Щербаков, Дорошина, Волчек, Вертинская – можно и далее перечислять, потому что актеры "Современника" играли почти в девяноста фильмах) необходим театру, но... И тут посланец младшего искусства начинает обещать золотые горы и библейские чудеса. Он уверяет, что актер Х будет доставляться на спектакли на специальном самолете, что новый срок будет выдержан непременно, что киностудия оплатит...
Ефремов неумолим. Показывает расписание спектаклей и репетиций. Представитель кинематографа прибавляет чудес: Х за время съемки получит права водителя, будет приглашен дублер... Ефремов держится.
Тогда "прораб" своим профессиональным шестым чувством психолога понимает, что надо не так, по-другому. Он внутренне разгибается и по-человечески, обыкновенно и устало говорит:
– Но что же мне делать, Олег Николаевич, войдите в мое положение...
А может быть, он взял этот тон неосознанно, подчиняясь велению партнера, в котором все – и манера, и выражение лица, да и само лицо так далеки от "театральности" (то есть от аффектированного, броского) от "артистичного" (то есть от необязательного, развинченного).
И тут Ефремов сочувственно и чуть виновато улыбается. Я люблю у него эту улыбку, улыбку Айболита, в тот самый момент, когда ему сообщают о кознях Бармалея (помните: надо же с ним поговорить!).
Кажется, киноискусство на сегодня спасено. Голова к голове они склоняются над бумагами с графиками и начинают вместе искать "щели", "скрытые возможности", еле заметные, микроскопические "отверстия".
– Вот разве если после двадцать второго, – неуверенно говорит Ефремов.
Это один из самых добрых людей, которых я знаю.
...Артистичность его в другом, она чисто внутреннего свойства. Он по-детски удивляется и очень любит слушать. Умение же слушать и слышать другого – первый признак интеллигентности. (Как слушает его "следователь" Подберезовиков "похитителя автомобилей" – И.Смоктуновского).
Когда я смотрю его на сцене или на Экране, мне кажется, что я вижу, как он вслушивается в своего героя. Он, Олег Ефремов. И он же сообщит сейчас нам, зрителям, то, что услышал. Сообщит не персонаж, а понимающий его человек, современный, оригинально мыслящий.
На первых курсах актерских факультетов учат будущих актеров: отношение к образу непозволительно, надо перевоплощаться! Но так же, как высшая математика опрокидывает постулаты элементарной, вводя их маленькой ячейкой в огромное здание науки, так и понятие современного актерского мастерства отводит начальным правилам свое скромное место…
Я ловлю себя на том, что мне интересно "отношение к образу" Олега Ефремова, который на сцене и на экране свободен и естествен, как редко какой актер. Не было бы обидно увидеть Ефремова полностью перевоплотившимся, я почувствовал бы себя обкраденным. Но ведь он и перевоплощается? Несомненно! Особенно на сцене: в кино у него было лишь несколько его ролей. Парадокс? Нисколько, надо отрешиться от школьных правил, о сложном и думать сложно, не стремясь разложить все по полочкам.
Ефремов – образец современного актера. Он и играет свои роли, он и обдумывает их. И то и другое на наших глазах!
Он ходит быстро, изящно, почти балетно, плавно приподнимаясь и опускаясь на носке. Его походка стремительна, а корпус заметно наклонен вперед. Оттого он всегда напоминает мне спешащего Петра Первого с акварели Серова. Угловатого и грациозного. Смешного, но вызывающего почтительное удивление. Не спешащего Ефремова я не видел.
А может быть, "прорабу" повезло потому, что Ефремов сам киноактер, любит кино? И сейчас в дневное время он снимается в фильме "Три тополя на Плющихе", где играет таксиста. Рассказывать про это он не любит и, появляясь в театре точно в шесть, оставляет кинематограф за порогом. Но я знаю, что работать там ему интересно, что партнерша его Татьяна Доронина, что сегодня в таксомоторном парке над ним смеялись водители, когда он, отъезжая, задел две машины, но что он им "отомстил", когда режиссер предложил шоферам играть в массовке и когда те не могли произвести перед камерой самые простые действия.
Как только "прораб" ушел, он мгновенно переключился на работу, взял сразу высокую ноту, энергично, тонко и вдохновен – но стал набрасывать и проигрывать сцену. Мне стало неловко за мою расслабленность. Он начал точно с того места, на котором застигло его вторжение киноискусства.
Смотреть, как он репетирует, страшно.
Кажется, окончания его нервов обнажены и чутко, до болезненности реагируют на все, что происходит. Боишься шевельнуться, нечаянным словом или жестом задеть, причинить. Боль…
Смотреть, как он репетирует поучительно.
Учишься логике искусства: ничего нелогичного, неоправданного внутренней последовательностью характера и всего эпизода он не признает. Прежде чем принять тот или иной текст, он проигрывает его. Иногда делает это, сидя за столом, вполголоса, только проверяя побуждения действующих лиц. Если побуждения ему неясны, вскакивает и громко, с жестами и характерными интонациями, бегая по кабинету, играет за всех. Если естественного сцепления реплик, выражающих сцепление персонажей в предложенных обстоятельствах, не получается, текст не принимается. Требует поправок, кардинальных изменений.
На репетиции намечает действие сцены в энергичных, кратких, поразительно точно подобранных словах, стараясь говорить так, чтобы ничего недосказанного (как бы горько само сказанное ни шло) не оставалось.
