Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II

По их примеру и бульварные театры: Знаменитые королевские танцоры, Амбигю-Комик, Забавное разнообразие — в подобных случаях тоже дают даровые представления и также пишут на афишах: Перерыв в придворных представлениях — даровой спектакль в честь рождения… и т. д., что очень огорчает и обижает королевских актеров, которые ничего так не боятся, как быть уподобленными ярмарочным актерам, совсем так же, как прокурор парламента боится, что его примут за судебного пристава.

В Париже отличают подмостки бульварных театров от подмостков привилегированных; те, на которых выступает Жанно{15}, от тех, на которых играет толстяк Дезессар{16}. Но это различие ускользает от народа, который ставит на одну доску и в один ряд всех, кто своим пением, декламацией или лаем доставляет ему удовольствие за деньги.

Один только забавный осел{17} боя быков не удостаивается чести давать бесплатные представления и заслуживать тем самым придворные милости. Ему следовало бы подать об этом особое прошение.

Легко отличить кучера куртизанки от кучера председателя суда, кучера герцога от кучера финансиста, но если при выходе из театра вам захочется с точностью узнать, в какой квартал направился тот или другой экипаж, то прислушайтесь только к приказанию хозяина выездному лакею, или, лучше, к приказанию, которое передает лакей кучеру. Возвращаясь в Маре, говорят: На квартиру!, на остров Сен-Луи — Домой!, в Сен-Жерменское предместье — Во дворец!, а в предместье Сент-Оноре — Пошел! Внушительность этого последнего слова вы почувствуете без всяких комментариев.

У театрального подъезда всегда стоит присяжный крикун, который голосом Стентора{18} выкрикивает: Карету господина маркиза! Карету ее сиятельства графини! Карету господина председателя! Его страшный голос доходит до глубины харчевни, где пьют лакеи, до глубины биллиардной, где спорят и ссорятся кучера. Этот голос, наполняющий собой весь квартал, все покрывает, все поглощает — и смутный гул людской толпы, и лошадиный топот. Заслышав этот оклик, лакеи и кучера оставляют кружки пива и кии, снова берутся за вожжи и открывают дверцы карет.

Чтобы придать своей груди сверхчеловеческую силу, такой крикун не употребляет вина, а пьет только водку. Голос у него всегда хрипит, но эта охриплость придает ему особый, сиплый, ужасающий звук, напоминающий звук набата. Крикун скоро издыхает от этого ремесла. На смену ему тотчас же является другой, который так же громко орет, так же пьет, и умирает так же, как и его предшественник, от водки, приобретаемой у бакалейных торговцев.

Одному актеру, более искреннему, чем его товарищи, более проникнутому сознанием того, чем он обязан публике, и обладающему благородной скромностью, которая кое у кого еще сохранилась, — в прошлом году было поручено произнести обычное приветствие публике. Подойдя к рампе, он сделал глубокий поклон и, выпрямившись, проговорил скромным, но уверенным голосом:

«Милостивые государи! Два раза в год мы приносим вам скромную дань уважения, которое вам подобает; мы помним, что обязаны вам нравиться; мы ласкаем вас похвалами, чтобы заставить вас закрывать глаза на наши недостатки. Мы не всегда о них умалчиваем, ибо иные из них скрыть было бы невозможно. Но мы боимся вам признаться (совесть заставляет меня вам это открыть) в отсутствии среди нас согласия, в нежелании совершенствоваться, в нашей лени, нашей гордости и мелочных спорах, которые не дают нам объединиться, — как для того, чтобы ставить новые пьесы, которые разнообразили бы ваши развлечения, так и для того, чтобы лучше обставлять пьесы, которые уже обратили на себя ваше внимание. Мы, не краснея, удваиваем цены на места, зная, что вызванный этим ропот будет непродолжителен.

«Сегодня, чувствуя себя более склонными к искренности, мы исповедуемся перед вами в наших многочисленных грехах и умоляем наложить на нас наказание, какое вы сочтете наиболее полезным, наиболее способным заставить нас возненавидеть наши дурные привычки. Ваша чрезмерная снисходительность слишком глубоко внедрила их в наши сердца. Мы считаем, что если бы вы на время совершенно перестали посещать наш театр, то это нас встряхнуло бы, пробудило бы от той спячки, в которую мы погружены, и оживило бы в нас любовь к труду, которую совершенно заглушили получаемые нами двадцать тысяч ливров ежегодного дохода. Ложи обогащают нас еще до поднятия занавеса. Как вы хотите, чтобы мы серьезно работали, если нам уже заранее платят так хорошо? Какое нам дело до искусства и до сочинителей, раз наши кошельки туго набиты? Мы не любим искусства, мы любим деньги, а вы, милостивые государи, даете их нам слишком много, чтобы мы могли хорошо вам служить.

«Сократите же наши доходы. Мы будем тогда с бо́льшим уважением относиться к искусству, будем внимательнее к авторам. Если наш театр будет некоторое время пустовать, нужда обучит нас секрету вам нравиться; вы будете в выигрыше потому, что мы постараемся, путем тщательно поставленных, интересных спектаклей, вновь приобрести то, что мы потеряли по собственной небрежности. Сами мы бессильны исправиться. Наша служба превратилась в беспрестанное получение доходов. Прибегните же, милостивые государи, прибегните к полезному наказанию, которое нам так необходимо: покиньте нас (тут он обвел глазами залу)! Пусть эти ложи и амфитеатр останутся несколько месяцев пустыми. Тогда наш собственный интерес, разбуженный задетым самолюбием, вернет нас к принципам, о которых мы совсем позабыли!»

Рукоплескания — это язык и ходячая монета парижан. Они иначе и не объясняются. Они рукоплещут королеве и принцам, когда те появляются в ложе и грациозно раскланиваются; рукоплещут не менее громко при появлении на сцене актера; рукоплещут красивому стихотворению; насмешливо рукоплещут, когда пьеса их раздражает или надоедает; рукоплещут настойчиво, вызывая автора; рукоплещут Глюку и шумят так, что заглушают оркестр; в общественном саду они рукоплещут возвратившемуся герою; в часовне Французской академии рукоплещут какому-нибудь похвальному слову и даже надгробной речи, — странное новшество, которое, пожалуй, подчинит проповедников Евангелия одобрению или неодобрению присутствующих! Они рукоплещут как стихам, так и прозе на всех академических или литературных собраниях. Порой рукоплескания доходят до неистовства, а не так давно к ним стали присоединять еще слова: браво, брависсимо! При этом нередко топают ногами и стучат палками; получается невообразимый, оглушительный шум, смущающий благоразумных и чувствительных людей, а нередко и самого виновника таких восторгов. Эта шумная привычка умаляет значение приговоров как партера, так и вообще всего театрального зала.

Кто-то посоветовал одному сочинителю, которого всегда освистывали, соорудить машину, которая подражала бы рукоплесканию трехсот-четырехсот зрителей, и поручить распоряжаться ею какому-нибудь преданному, верному другу. Автору осталось бы только скупать билеты, как это делают некоторые его товарищи, — результат получился бы тот же самый.

Когда же, наконец, парижанин перестанет злоупотреблять возможностью рукоплескать, перестанет легкомысленно прерывать красноречивую тираду и портить весь эффект! Поспешное, шумное одобрение вредит и актеру и поэту; им не дают кончить, и в адском шуме мгновенно улетучивается вся иллюзия. Зачем все это? Ни один народ в мире не болтает так много языком, сколько у нас болтают руками!

Но какая же форма одобрения может действительно льстить великому поэту и великому актеру? Та, когда в зале царит глубокое, сосредоточенное молчание; когда зритель смотрит с замиранием сердца, со слезами на глазах и не имеет ни сил, ни желания заняться рукоплесканиями; когда, всецело отдавшись во власть мощной иллюзии, он забывает и об актере и об искусстве. Тогда всё, что он видит на сцене, становится для него действительностью, неизгладимое впечатление глубоко западает в его душу, и очарование это будет длиться очень долго.

Это очень распространенное развлечение; оно развивает память, учит хорошо говорить и держаться, обогащает голову хорошими стихами и требует наличия некоторых знаний. Такое времяпрепровождение несравненно лучше, чем посещение кофеен, глупая игра в карты или полнейшая праздность.