Он вылущил по одной из петель эти две последние пуговицы и остался один на один с гладеньким, открытым фиолетовым платьем, но тут же наткнулся на жесткий, выставленный вперед, ему под ребро, край ладони.
— Нет! — сказал Иван Петрович убежденно.— Нет. Не надо.
— Вот и я говорю, что не надо, — ответила девушка.
— Нет же... нет, нет... право, не надо! — сказал Иван Петрович еще убежденней. — Со мной так не надо, правда же не надо, правда!
— А почему я должна уступать как по-вашему? Я ведь тоже сказала не надо. Вот вы мне и уступите!
— Я... да, я уступлю... я вообще... — говорил Иван Петрович, запуская ладони все дальше между ней и пальто, отделяя ее от пальто.
— Я не такой... то есть я такой... не в этом смысле... но со мной это можно... со мной только так...
— Зачем же вы это! — крикнул вдруг он с обидой, почувствовав, что рука ощутимо толкает его под ребро.
Девушка удивилась и пока что толкать перестала.
Он, наконец, обхватил под пальто ее руками, изогнул к себе — и она изогнулась, вся пришлась вдоль него, и вот уже жесткая, упертая рука послабела, подалась и вдруг провалилась вниз между ними.
Иван Петрович зашелся от нежности и доверия.
Так они стояли у окошка, прижавшись, вернее, девушка позволила ему к ней прижаться; немного дольше, чем нужно, был он уже в этом состоянии нежности, и девушка опять удивилась, потому что приготовилась к продолжению боя. Когда наконец он пустил свои ладони гладить везде, где бы им захотелось, девушкины руки крепко их хватали, как жандармы, на окраинах платья — хотя и не прежде — и тут же опять отсылали их к центру, то есть к середине платья, на талию.
Долго продолжался этот бой, с постепенными уступками и отвоеваниями, Иван Петрович всего не упомнил, он был только уверен в своей правоте, он честно знал: это так все и нужно — все, что он делал, и даже досада одолевала не очень, потому что девушка постепенно сдавалась. И каждый раз, когда рука добиралась до теплой, живой кожи тела, Иван Петрович от волнения вздрагивал, словно добирался до голой, живой, человеческой сущности этой девушки, уже не закрытой от него в скорлупу.
Вдруг по лестнице, снизу, кто-то стал подниматься, девушка выскочила из его ладоней, быстро застегнула пальто и отвернулась к окну.
Иван Петрович почувствовал настоящее горе.
По лестнице поднималась старуха с батоном, поднималась медленно, с одышкой, отдыхала, опершись на колено рукой. Ее голова постепенно вращалась вокруг проема, добираясь до них. Иван Петрович тоже стал смотреть в окно. Так они стояли молча, он и девушка, и глядели в окно, будто там было что-нибудь интересное. Две мухи ползали по стеклу с двух сторон, одна по другой, и согласно сворачивали в сторону, ни на шаг не расставаясь, как подруги.
Пройдя их площадку, старуха часто останавливалась, глядела на них из-под мышки, ждала. Долго возилась с ключами на шестом этаже, наконец, захлопнула дверь и затихла.
Иван Петрович сразу же кинулся к девушке. Надо было опять начинать все сначала.
— Нет, — заговорила девушка. — Хватит, не надо!.. На сегодня хватит... здесь нельзя.
— А где? — спросил Иван Петрович с выдохом, принимаясь опять за пальто.
— Нигде, — отвечала она, но не очень твердо. — На сегодня хватит.
— Нет! — вскричал Иван Петрович. — Как раз сегодня не хватит! Так нельзя!
— Можно, — сказала девушка быстро.
— Нет, нельзя, — сказал Иван Петрович, раскрывая пальто.
— Можно... — еще раз сказала девушка и замолкла.
Под пальто было все, как он оставил: все, что расстегнуто, было расстегнуто; все, что отогнуто, оставалось отогнутым. И от этого Иван Петрович опять зашелся и ринулся целовать и гладить девушке тело, а она отступала немного быстрее, чем прежде.
Они уже так перепутались, что иногда, целуя вниз, куда-то в тело, Иван Петрович попадал на себя и целовал по ошибке свое плечо или руку и только тогда замечал.
Неожиданно девушка по локоть закинула руки Ивану Петровичу за плечо, привстала и крепко прижалась к нему. Ей было некуда уже отступать.
Иван Петрович слабо, но настойчиво толкал ее переступить слегка назад, она подалась, они согласно сделали вдруг этот шаг, прикоснулись к стене...
И вот, наконец, было все.
Потом они недолго постояли, прижавшись; девушка, ошеломленная, ушла к себе в квартиру, а Иван Петрович с ее телефоном спустился по лестнице к выходу, вниз.
Он вышел из парадной, словно весь изнутри и снаружи промытый, добрый, свежий. На улице стало темно и просторно. Целый день его обидной зависимости был окончен. Ближний бой, который ему навязали, он выиграл.
Но вот он думает: а кто победил? Пусть он выиграл бой, но ведь бой состоялся? Не того ли и добивались все те, кто желали ему такого ближнего боя? Ясно, что так или иначе, а победа должна быть его, он мужчина, это все совпадает с законами, так по природе. И он, очень слабый, чтоб все изменить, только и смог, что ускорить победу, уменьшить длительность боя — и то было трудно, целый день на это ушел у него. Правда, мог бы и месяц, и год, даже больше. Значит, всё же хоть слегка победил? Только очень слегка, очень мало.
Эта игра, по законам, с приемами, к этому женщины сами его приучили (зачем это им?), и вот что хуже всего: ведь он знает, если он искренен с ними при этом — так и искренность входит прекрасно в игру, игра получается — лучше не надо, какой не придумаешь так ни за что.
Значит, надо ему сторониться всех женщин, очень выверить какую-то, отыскав среди прочих. Но ведь как отыскать? Да и вдруг не найдешь?
Нет, сказал себе Иван Петрович неожиданно с силой, возмутившись. Все же нельзя относиться мужчине ко всему этому так нестерпимо осторожно, словно некоторая часть его организма не находится вблизи от свободы, слегка застегнутая на четыре пуговки, меж которых может разгуливать ветер, — а расположена в дальней конторе, где она выдается по счету, заёмно, под строгим контролем всего государства.
— Господи! — сказал Иван Петрович, обращаясь не к Богу, которого не знал, а просто привыкнув к такому короткому слову, как всхлип. — Какое счастье людям дано между ног! И что они с ним делают! Как непростительно плохо они с ним обращаются!
И вот что еще вдруг открылось Ивану Петровичу: женщины всё это придумали не сами — весь ближний бой, все приемы игры! Это им руководство приказало так делать, через них, через женщин, на мужчину влияет его руководство, когда, наконец, отпускает его по звонку. Через женщину оно командует своими мужчинами, оно подсылает к ним женщину, уже воспитанную так, как ему нужно, уже обученную, с малых лет обученную, в животе у матери обученную, поколениями обученную, веками -— как же тебе против них устоять?
Женщине, конечно, кажется, что это сама она делает так, как захочет. А на самом-то деле ничуть не бывало — даже когда она тебя целует, это ей разрешили тебя целовать, кинули ее к тебе на поцелуи, отпустили — то есть как бы тебя за ее губами нехотя целует разрешившее руководство.
В общем, снова Иван Петрович ощущал себя обиженным какой-то высшей властью.
Часть II
ДУСЯ
«Два человека приткнутся друг к другу — вот уже и Бог; и только так.»
Из старого дневника
Глава первая
ДУСИНЫ ДЕНЬГИ
1
Этот раз у Дуси был отпуск зимой. Она не поехала к матери -— далеко, нужно денег, а она не отложила. Не с чего было откладывать, заработала мало, к тому же матери начала посылать, потому что знала из писем, что той это кстати. Повидаться же успеют не раз.
Дуся договорилась под городом с одной пен- сионеркой-старушкой и там у нее задешево прожила отпуск, свои две недели.
Чисел старушка не наблюдала, ей все равно было, что за число, тем более пенсию приносили домой, а до следующей ждать все равно не хватало -— так что нечего числа и считать до нее.
Так получилось, что Дуся опоздала на работу из отпуска, потому что перепутала дни.
«Я опоздала на работу на два дня, — писала Дуся в объяснительной записке, — потому что в отпуске не следила за отрывом календаря и перепутала, которое сегодня число. Прошу наказать меня по всей строгости советского закона.»
Ее наказали, но не как она боялась, не по всей законной строгости: просто дали выговор в приказе по заводу. Одно только плохо — за выговор обязательно снимали премию, и в следующем месяце она получила только свой тариф, то есть меньше на двадцать рублей, чем всегда.
«Ничего, -— думала Дуся. — Как-нибудь исправлюсь постепенно.»
Но пока что никак с этих пор не выправлялась, даже хуже. Потому что, кроме всего, Дусю очень стыдила за опоздание мастер, всё считала, что Дуся ей нагло врала, и Дусе стало постепенно вправду стыдно, она стыдилась иногда и не выполняла полную норму, несмотря на плакат, который висел у нее перед носом: «Наш девиз —- норма доступна каждому!»
