голосе металл, понимают, что служба сейчас важнее. А тем более рядом два мичмана, без пяти минут флотские лейтенанты — для тех за годы учебы приказ стал священным словом.
— Присаживайтесь, товарищ дивизионный комиссар!
Моряки за секунды подняли его в автобус, усадили на мягкое сидение — кожа противно скрипнула. Перед глазами плыл туман, в голове проносились мысли и слова, тревожащие его разум, страшные. Донесся женский голос, как через вату пробился.
— Дети, остаемся в парке — автобус за нами скоро вернется…
Либава, военно-морской госпиталь
Командир 67-й стрелковой дивизии
генерал-майор Дедаев
— Товарищ генерал, комиссара Николаева доставили в госпиталь полчаса тому назад. По всей видимости, с ним случился инсульт. Сейчас он находится в палате, состояние тяжелое, потеря сознания, бредит.
Начальник Либавского военно-морского госпиталя военврач 2-го ранга Чинченко говорил кратко, машинально пожал плечами, как бы молчаливо добавил — «мы сделали все возможное».
— Оперативному дежурному от вас телефонировали, что Серафим Петрович просил меня прибыть сюда немедленно.
Командир 67-й стрелковой дивизии генерал-майор Дедаев внимательно посмотрел на начальника госпиталя. Случившееся с комендантом укрепрайона его расстроило, и когда ему сообщили по прибытию в штаб, Николай Алексеевич немедленно отправился в госпиталь.
Вот уже десять лет как они впервые встретились в Москве. Оба были тогда слушателями. Дедаев заканчивал общевойсковую имени Фрунзе, а Николаев учился в военно-инженерной академии имени Куйбышева. С того времени и сдружились, а их жены позднее стали подругами. Разница в семь лет между ними не ощущалась, как и то, что он был тогда полковником, «краснознаменцем» с гражданской войны и командиром полка легендарной 1-й Конной армии, а Серафим Петрович лишь капитаном.
В тридцать седьмом году уже майора Николаева перевели на политработу, назначив комиссаром Дальвоенстроя. Через два года он носил на петлицах по два ромба, «обогнав» ставшего комбригом Дедаева. Да и должность до недавнего времени занимал весомую — член Военного Совета 11-й армии. Вот только по итогам совещания и проверки Серафиму Петровичу сильно досталось, слухи ходили глухие, а комиссар никогда не говорил ему причину отрешения от обязанностей. В начале месяца Николаева назначили, видимо, памятуя, что тот военный инженер, комендантом укрепрайона. Вот только 21-й УР числился таковым лишь на бумаге — кроме полностью укомплектованного штаба никаких частей и подразделений в нем не имелось, как и планов проведения будущих работ по возведению ДОСов.
Любой военный прекрасно понимает, что для столь резкого смещения и перевода на нижестоящую должность члена Военного Совета армии нужны веские основания. Видимо, характер сыграл свою роль. Дедаев был знаком с давней аттестацией своего друга, тогда еще старшего лейтенанта — «Обладает твердой силой воли, с большой разумной инициативой. Дисциплинирован, вежлив и аккуратен. Среди товарищей пользуется должным авторитетом, любит свое дело. К порученной работе относится добросовестно. Много работает над собою по повышению своих военных и политических знаний. Общителен, честен, прямой в своих суждениях».
Именно последнее качество, вероятно, и сыграло свою роль в случившемся. Серафим Петрович сильно переживал, вот и апоплексический удар с ним случился — подобных случаев Дедаев за последние пять лет службы видел множество, время на дворе такое.
— Комиссар Николаев пришел в сознание в приемном покое и потребовал, причем в самой категорической форме, дать ему бумагу и карандаш. Несколько минут писал, пока из носа не потекла кровь, приказал отдать письмо вам лично в руки, и потерял сознание.
— Где письмо?
— Оно лежит на столе — к нему никто не прикасался и не читал, как и было приказано дивизионным комиссаром. Дожидались вашего прибытия, товарищ генерал.
— Хорошо, — только и произнес генерал, подошел к столу, что находился рядом с дежурным по госпиталю — свернутый надвое листок был заляпан красными пятнами. Прикоснувшись пальцем, Николай Алексеевич мысленно отметил, что все произошло совсем недавно — кровь еще толком не свернулась. Свернул листок и засунул в правый нагрудный карман кителя, а затем вопросительно посмотрел на военврача.
— Как он сейчас?!
— Без сознания, находится в отдельной палате. Бредит постоянно.
— Что говорит хоть?
— Только поминает «десять дней» В штаб укрепрайона мы позвонили, нужно сообщить жене о случившемся.
— Супруга в Вильнюсе, должна скоро приехать — я знаком с их семьей. Позвоню сам, как только вернусь в штаб.
— Важно, чтобы близкий человек находился сейчас рядом с больным — возможно, это послужит первым шагом к выздоровлению. Мы пока ничего больше сделать не сможем. Однако, есть надежда — если в ближайшие дни состояние не ухудшится…
Врач не договорил, но все и так было понятно — как говорили лекари при царском режиме, когда он служил унтер-офицером в запасном полку — «остается уповать токмо на милость всевышнего».
— Спасибо вам. Если комиссар придет в сознание, пусть немедленно позвонят в штаб!
Генерал пожал руку начальнику госпиталя, повернулся и вышел на улицу. Солнце припекало — а потому Николай Алексеевич направился к лавочке, над которой склонила свои зеленые ветви старая липа. Присел на скамейку, достал из кармана белый листок бумаги, покрытый красными пятнами, вчитался в строчки, что вначале шли убористо и ровно, затем прерывисто, а в конце послания уже «запрыгали».
— Бред! В такое…
Николай Алексеевич выругался, но тут же осекся. Еще раз перечитал письмо и пробормотал задумчиво:
— Чушь?! Но он не только знает, что за сообщение ТАСС будет издано послезавтра, но и помещено в правом верхнем углу третьей полосы?! Так гранки газеты «Правда» лишь завтра наборщики начнут составлять, никак не раньше, и тем более сами сейчас не знают, куда текст поместят. Что-то не похоже на бред безумного…
Генерал достал из кармана коробку папирос, закурил, хмуря брови и стараясь успокоиться — сердце билось в груди просто с бешеным стуком. Чуть слышно прошептал:
— Нет, не бред — Серафим Петрович не станет так просто лгать, и письмо приказал передать лично в руки. Такое никому знать нельзя. Даже мне… Теперь стало понятно, почему комиссар в бессознательном состоянии бормочет про эти десять дней.
Дедаев еще раз посмотрел на последнюю строчку письма, буквы там «плясали», складываясь в страшные слова — «Немцы нападут в четыре часа утра 22 ИЮНЯ. Это не провокация — война, война, ВОЙНА».
Либава, военно-морской госпиталь
Комендант 41-го укрепрайона
дивизионный комиссар Николаев
Сознание возвращалось медленно, как волна при легком ветерке накатывается на дюны балтийского побережья, разглаживая песок. Странно, но тело испытывало невероятный прилив сил, только не хотелось открывать глаза, видимо, из-за боязни возвращаться снова к жизни. Того самого мирного бытия, которое должно быть полностью разрушено в ночь 22 июня. Теперь Серафим Петрович знал это точно, ощущая в своем разуме иную память — по сути своей самое страшное проклятие, которое может выпасть на долю военного. Знать
