— Я так и знала! — улыбается Мария Илларионовна.
— А я что говорила? — вступает в разговор и Ольга Александровна.
Потом я перехожу к самому трудному, то есть к знаменскому варианту. Перед тем как изложить суть дела, замечаю, что этот вариант представляется мне вполне приемлемым, даже, может быть, выгодным. Журнал «Знамя» опубликует две трети переписки, а «Неман» — полностью. С Кожевниковым мы уже переговорили, он согласен.
И тут, замечаю, Мария Илларионовна меняется в лице, становится сухой, мне показалось, что на глаза у нее навернулись слезы. Не дав мне досказать, она возмущенно произносит:
— Кожевников... Этот аморальный тип! — Она сделала паузу, точно хотела перевести дух, и продолжала: — И он... он будет печатать письма Александра Трифоновича! Нет, этого я не допущу! Из уважения к памяти Твардовского и... из чувства собственного достоинства! — Она нервно встала, прошлась и снова подсела к столику.
Наступила неловкая пауза. Я сидел, ошарашенный, и не знал, что сказать. Дело принимало скверный оборот. Молчание нарушила Ольга Александровна.
— И малограмотный к тому же! — мягко, с улыбкой сказала она, имея в виду Кожевникова. — Знаете, — глянула на меня, — он когда-то подарил папе свою книжку с такой надписью: «Саше Твордовскому...»
Спрашивать, в чем выразилась аморальность Кожевникова (обвинение слишком серьезное), было неудобно. Поэтому я решил перевести разговор в другое русло. Мол, Кожевниковы приходят и уходят, а журналы остаются. Да, в конце концов, главное в данном случае — опубликовать письма, представляющие огромный общественный интерес, а где, в каком журнале — разве так важно?.. Я думал иначе, говорил не то, что думал, поэтому, наверное, мои слова и казались неубедительными. Во всяком случае, мне самому они казались неубедительными.
— Когда Александр Трифонович ушел из «Нового мира»... а потом когда заболел... За все время, представляете, Кожевников ни разу ему не позвонил, ни разу не поинтересовался, как он, что с ним... И вдруг — будет печатать! Нет, я на это не соглашусь! В конце концов, Твардовского еще знают и уважают, и я не сомневаюсь, что найдется журнал кроме «Знамени», который опубликует переписку.
В самом начале, когда речь зашла о даче, я заметил: «Тридцать километров — далековато! Мария Илларионовна улыбнулась: «Не так уж и далеко. Даже от Переделкино... Во всяком случае, Фадеев ходил к нам пешком!» Фадеев ходил, а Кожевников даже не позвонил... Впрочем, дело, наверное, не в этом. Дело в чем-то другом, что лежит глубже и о чем я могу только догадываться. Ясно одно: мы оказываем Твардовским медвежью услугу, ставим их в неловкое положение.
Ольга Александровна наливает нам еще по чашке кофе. Пьем, продолжаем разговаривать, но разговор уже не клеится. Мария Илларионовна разволновалась, расстроилась... «Кожевников и Твардовский... Боже мой!»
— Кстати, Александр Трифонович когда-то помогал ему, — говорит она, как бы вспоминая. — Когда Кожевников написал повесть «Март — апрель», Александр Трифонович ему сказал: «Вот, Вадим, твоя дорога, пиши в этом роде!»
Кожевников не послушался... И вот... — Она не договорила. Взяла чашку с кофе и отпила глоток. — У меня хранятся его письма, там все есть...
Не знаю, по какому поводу (возможно, это и не относилось непосредственно к Кожевникову), но я сказал, цитируя кого-то из классиков:
— Дурной человек не может быть хорошим писателем...
Ольга Александровна вдруг встрепенулась и даже, кажется, просияла вся:
— Это любимые папины слова... Он часто повторял их, когда разговаривал с писателями... Он был убежден, что это именно так, что плохой человек не может стать... никогда не станет хорошим писателем...
Я попросил не спешить с окончательным ответом и стал собираться. Ольга Александровна поддержала меня: «Да, мама, ты успокойся, подумай...» Условились, что они еще посоветуются с Валентиной Александровной, старшей
дочерью поэта, а потом уже скажут свое окончательное решение. Я должен буду позвонить им через два дня, в пятницу.
8 января 1976 г.
Заседания, заседания... Нельзя сказать, чтобы они были совсем пустыми. Космонавты Шаталов и Гречко, академик Зельдович, писатель Казанцев — все это запомнилось. Но я разрывался на части, и это отвлекало.
В среду сбежал с заседания, чтобы побывать в музее Достоевского, о чем давно мечтал. Ходил, бродил, всматривался в экспонаты и испытывал странное чувство. Человек был бедным и остался бедным. Даже в музее он выглядит бедным. И эти низкие потолки... Кажется, они давят, давят, точно хотят навести на мысль о той же бедности. И ручка... Обыкновенная школьная ручка со стальным пером, которой были написаны «Братья Карамазовы»!
Потом позвонила Аленка, усталая, забегавшаяся. Москва есть Москва... Устроилась в отдельном номере при общежитии Литинститута. Успела побывать у Салынского и в Министерстве культуры. Здесь ее принимают более приветливо, чем в Минске. Салынский твердо решил печатать одну из ее пьес. Не решил только, какую именно — «Площадь Победы» или «Созвездие». Будучи рационалистом, он считает, что надо печатать «Созвездие». Эта пьеса может привлечь провинцию и дать автору материальный достаток. А имея достаток, то есть деньги, он, автор, может целиком отдаться творчеству.
Решился вопрос и с поездкой на семинар в Ялту. В Минске на Аленку всем было начхать. Ее никто и не вспомнил. Котировались такие фигуры, как Делендик, Петрашкевич, Василевский... Салынский позвонил Шамякину — сразу, прямо из кабинета журнала «Театр» — и сказал свое слово. Салынского поддержало и Министерство культуры. Там даже как будто бы сказали, что, если потребуется, министерство выделит лишнее место — специально для Елены Поповой.Что возьмет «Театр» — «Площадь» или «Созвездие», — Салынский скажет в понедельник. Значит, Аленке торчать здесь еще пять дней. Я посоветовал ей не терять времени даром и съездить в Ленинград, поговорить с режиссером Падвой, что ей, кстати, советовали и в Министерстве культуры. С этим намерением — съездить к Падве — она и ушла от меня.
Аленка еще была у меня, когда раздался звонок из редакции журнала «Знамя». Звонил Валентин Осипов.
— Как с Твардовскими?
Я сказал, что еще ничего не решено. Буду звонить завтра, то есть в пятницу, и они скажут свое окончательное решение. И тут прорвалось... Я и раньше, в первый день, почувствовал, что редакция «Знамени» серьезно заинтересовалась перепиской. Но я не думал, что Кожевников как главред примет такие крутые меры.
— Когда будете разговаривать с Твардовскими, передайте им, что в ЦК
КПСС считают, что переписка должна быть опубликована именно в «Знамени». Журнал «Новый мир» для этого не годится, «Дружба народов» тоже... Остальные журналы, как вы понимаете, рангом ниже — они республиканские. Таково мнение вашего земляка... белоруса...
— У нас тут земляков много! — роняю в трубку.
— Шауры, — уточняет Осипов. — Таково мнение также Беляева и... — Он назвал третью фамилию, но я не расслышал, а переспрашивать не стал. Да дело и не в фамилиях. Главное — все согласовано и утрясено на высшем уровне. Кожевников, должно быть, почувствовал, какой материал приплыл ему в руки, и решил удержать его, опубликовать в своем журнале во что бы то ни стало.
— Хорошо, передам, — вздыхаю в трубку.
— Только не называйте фамилий, пожалуйста. Фамилии Твардовским знать не обязательно. И еще — передайте, что в «Знамени» обсуждали вопрос об оплате. Скажите, что мы изыщем возможности, лишь бы заплатить и самой вдове за вступление, и всем наследникам по высшей ставке.
— И это передам, — говорю.
— Ну, держите меня в курсе. И — заходите! — роняет на прощанье Осипов.
Голос бодрый, уверенный. Они в «Знамени» все взвесили, прикинули и решили. Даже вдова Исаковского подготовлена — она, разумеется, рада и счастлива... Дело за немногим — добиться (именно добиться) согласия Твардовских. И Кожевников, и тем более Осипов, наверно, уверены, что «уломать» вдову и дочерей поэта не так уж трудно. Сыграет свою роль авторитет ЦК КПСС, да и деньги... деньги ...
15 января 1976 г.
Увы, все сложнее, чем казалось Макаенку, Кузьмину и Кожевникову. На другой день я позвонил Ольге Александровне, чтобы договориться о встрече. Мне хотелось передать ей то, что просил передать Осипов. Хорошо, она попросит бабушку (мать мужа) посидеть с Андреем и выйдет. С Андреем? Андрей что-то прихворнул, его выпускать нельзя. В моем распоряжении оставалось полтора часа. Вышел на Красную площадь, потолкался в публике возле Мавзолея, сходил в собор Василия Блаженного и наконец опять решил позвонить, напомнить. Телефон-автомат на улице Степана Разина как раз был свободен.
— К сожалению, не могу... Бабушке звонила — нет дома... Наверно, куда-то ушла...
— Хорошо. В таком случае выслушайте меня по телефону. Заместитель главного редактора журнала «Знамя» Осипов просил передать вам следующее... — И я коротко, в двух словах, пересказал вчерашний разговор с Осиповым. Фамилий, разумеется, не называл, но сказал, что вопрос, связанный с публикацией переписки, насколько я понял, обсуждался в отделе культуры ЦК КПСС. — Поймите меня правильно: я не хочу оказывать на вас давления, боже упаси, я просто передаю то, что меня просили передать, и не больше.
