Алан Силлитоу - Ключ от двери

— Мне нравится с тобой разговаривать, не все ж с ребятами в казарме толковать.

Что ж, хитрость эта была не хуже всякой другой — для почина. На мгновение Мими превратилась в смешливую девчонку, куда более юную, чем он сам; но потом она словно опять погрузилась в какую-то свою жизнь, куда ему не было доступа, вероятно потому, что он был еще слишком молод, а может, и потому, что вообще глу­бины жизни, доступные ей, были далеки и совершенно чужды ему. И он чувствовал себя сейчас то молодым, то старым, и реально было одно — что он с ней рядом, на пароходе, все остальное — что было и что будет — стер­лось в сознании, оставались огни, и волны, и деревянная палуба суденышка — все, что шло от хмеля и чувства и было заперто в нем, девятнадцатилетнем юнце, и сковы­вало его язык. Разговор не клеился.

— Завтра воскресенье, — сказал он, доставая пачку сигарет. — Так что ты, наверно, не работаешь.

Она больше не улыбалась и не взяла сигарету, при­шлось ему закурить одному.

— Не работаю, — сказала она.

И, не думая о том, что он может показаться навязчи­вым, Брайн спросил:

— Мы увидимся?

— Если хочешь. — Она была равнодушна, но он так удивился, что не заметил даже, как безрадостно она со­гласилась. Он смутно сознавал, что навязал ей знакомство, но мысль эта его не беспокоила. Видя, что он молчит, она улыбнулась. — Ты что, не хочешь?

— Хочу, конечно.

Огни Кота-Либиса словно выросли, и они увидели на берегу людей, ходивших или стоявших в ожидании паро­ходика, который уже разворачивался у пристани. Окурок его сигареты упал в воду.

— Где мы встретимся? — спросил он, обнимая ее,

— В семь, около фотоателье. В городе.

Ящерица не шевелилась целых десять секунд. Что за интерес смотреть на эту ящерицу, повисшую вверх лап­ками?

— Долгая песня, — сказал он, — так может всю ночь продолжаться.

— Детям это нравится, — сказала она.

— Вот и моей матери тоже. Она рассказывала, что маленькой девочкой любила сидеть на кухне и смотреть, как движутся стрелки часов. И подолгу сидела так.

— Мне бы надоело.

— Я люблю ящериц, — сказал он. — У меня в рубке есть ручной хамелеончик, сверху зеленый, а снизу синева­тый, как утиное яйцо. Он с утра выползает, и я ему даю хлеба с молоком на блюдечке. Ну, теперь уж мы с ним друзья. Он тут как-то недавно пропадал несколько дней, и я думал, что его змея съела, а потом он вернулся с са­мочкой, так что, выходит, он все эти дни за ней ухаживал. Теперь они вдвоем лакают из блюдца. Я думаю, они уже поняли, что попали в злачное местечко.

Она рассмеялась каким-то недоверчивым смехом, по­глаживая грудь, и села на постели.

— Отчего ты вечно мне какие-то сказки расска­зываешь?

Он перепрыгнул через подоконник и сел рядом с ней.

— А разве это плохо — сказки рассказывать? Во вся­ком случае, только тогда я тебе и нравлюсь, правда ведь?

Он притянул ее к себе.

— Ты смешной, — прошептала она.

Многие ее слова, казалось, потеряли смысл и стерлись, как монеты, давно утратили связь с тем, что она думает. Он представлял себе, как она с легкостью говорила их, обращаясь к другим своим любовникам, которые у нее наверняка были; он узнавал эти слова и ненавидел их, мучаясь ревностью, потому что они мешали ему сблизить­ся с ней.

— Это лучше, чем киснуть все время, как некото­рые, — сказал он.

— Но ведь смешные люди на деле всегда самые груст­ные.

Странная судьба: отец ее стал лавочником, а раньше был последним бедняком из Кантона. Брайн представлял себе, как он с палкой через плечо, настоящий Дик Уиттингтон*,

_________________________________________________________________________* Полулегендарный персонаж: пришел в Лондон с одной котомкой, а впоследствии стал мэром города

только китайский, плыл в джонке на юго-запад, по­сасывая таблетку опиума, чтобы поддержать в себе бод­рость. Он представлял его себе молодым, с волевым же­лезным лицом, на голове у него шляпа, похожая на крыш­ку от мусорной корзины, только без ручки. Вот он живет там, в Сингапуре, питаясь горсточкой риса, заискивает перед всеми, вероятно красивый, и это тоже использует в своих интересах. Такая жизнь казалась Брайну ужасной: в Ноттингеме это еще куда ни шло, но здесь... Да лучше смерть, чем такая жизнь — выцарапывать цент за центом, торгуя то с уличного лотка, то в лавчонке; даже Мими го­ворит, что это дело нелегкое. Зато Мими училась в луч­шей школе, это их тоже разделяло, и к тому же она ки­таянка да еще женщина, и в возрасте у них разница в не­сколько лет. Все это как-то усложняло его отношение к ней, хотя в последнее время лед отчуждения таял.

В школе она проучилась недолго, ей пришлось уйти. И печальная история, которую она ему рассказала, рас­трогала его. Когда ей было шестнадцать лет, ее дружок, состоявший в какой-то политической партии (он не со­мневался, что это была за партия, потому что научился неплохо разбираться и в правых и в левых и еще потому что уже неплохо знал Мими), вынужден был оставить ее, беременную, и исчез, скрываясь от английской полиции, преследовавшей его. Потом пришли японцы, и с тех пор егo никто не видел. Английских полицейских тут тоже че­тыре года не видели, разве что арестованных, под конвоем.

Она сидела, поджав ноги и отодвинувшись от него. Он хотел обнять ее, но желание это погасло, когда он увидел ее глаза.

— Какая ты печальная, — сказал он. — Тебе, наверно, так надоедает каждый вечер смеяться по заказу, что, ко­гда ты со мной, ты не можешь даже заставить себя улыб­нуться. — Он отошел и сел на стул. — Вот я и рассказы­ваю тебе смешные истории, чтобы ты улыбнулась. Так ведь лучше, правда?

— Иногда, — отозвалась она тоном ребенка, который никак не может понять, о чем ему говорят.

— А еще, — продолжал он, — знал я одного чурбана, который взял и пошел в авиацию, и его послали в Ма­лайю. Это был довольно отесанный чурбан, не просто большое полено, а вполне отесанный и оструганный, толь­ко вот пробор у него был не там, где положено, и, не­смотря на это, он нашел себе подружку-чурку, которая во сне говорила по-китайски, а когда не спала, то с трудом объяснялась по-английски, и вот она как-то сказала, что любит его. Ну как, нравится тебе такое начало?

Это было начало одной трогательной истории, он не мог уже остановиться, перестать сочинять и рассказывать ее, словно выпил несколько рюмок виски, разогревших его, хотя сегодня он и в рот не брал спиртного. Рассказ стано­вился как бы частью его самого, вроде руки или ноги, только неподвластной ему, слова легко и бездумно всплы­вали из темной глуби его души. Он вдохновенно играл роль, и словно зарница вспыхивала и светила холодным и ярким светом где-то у горизонта его сознания, пока не кончалась история, пока он не переставал шутить.

И к концу Мими начинала смеяться, ее тянуло к нему, и им удавалось обойти все преграды и сложности. Она молчала или смеялась, но он почти ничего не мог про­честь на ее лице — и все же предпочитал, чтобы она сме­ялась, тогда в ней по крайней мере было больше тепла и ласки.

— Сейчас приготовлю тебе чай, — сказала она, отве­чая на его поцелуи. — Тогда нам будет не так жарко.

— Чтоб мою жажду утолить,- нужно восемь пинт пива, но тогда уж я буду ни на что не годен! — Чай был есте­ственным рубежом в их свиданиях, после него они при­ступали к любви, и ритуал этот совершенствовался в тече­ние многих встреч. — Когда вернусь в Ноттингем, я, на­верно, не смогу пить горячую бурду, которую готовит мама, — с молоком и сахаром. Мне теперь подавай чай хо­лодный и слабый, в больших круглых чашках.

Ее тонкие руки соскользнули с его шеи.

— Ничего, ты скоро снова вспомнишь английские обы­чаи.

Теперь он так привык к ее медленной речи, что, когда она вдруг начинала говорить быстро, он не улавливал смысла, не слышал ни интонации, ни ударений и бесполез­но было повторять. Его умение разбирать морзянку не помогло ему научиться понимать Мими, и, так как родным ее языком был китайский, ей удавалось многое скрывать под монотонностью английской речи.

— Я не собираюсь возвращаться в Англию, — ска­зал он.

Она как будто удивилась.

— Почему? Очень милая страна. Так пишут в «Стрейтс таймс».

— Может быть, только мне она не нравится.

— Но ты должен туда вернуться. — Она улыбну­лась.— Ты обещал прислать мне книжки и еще кое-что.

Он совсем забыл об этом: книжки о технике любви и противозачаточные средства.

— Ты и так достаточно знаешь.

— И все же мне хотелось бы почитать про это, — ска­зала она обиженно. Получалось, будто он берет обратно свое слово.

— Ну хорошо, — сказал он. — И все-таки мне еще це­лый год тут быть. А может, я и дольше останусь.

Мошкара тревожила Мими: она развернула простыню и натянула ее на себя.

— В Малайе у тебя нет работы, так что придется тебе домой вернуться.

— Работу можно найти на каучуковой плантации. Ма­лайский мне выучить нетрудно, если взяться за него по-настоящему.

— А какая она, Англия? — спросила Мими. — Рас­скажи.