Если не было дождя, прямо из столовой мы отправлялись гулять. Выходили через заднюю, автоматическую дверь, добредали до ближайшей скамейки, отдыхали и шли дальше. С каждым днем я удлинял маршрут. Был март, дул холодный ветер, и скамейки вдоль асфальтовых аллеек стояли пустыми. Дуля шла во фланелевой больничной пижаме. Фасон пижамы был точно скопирован с лыжных костюмов пятидесятых годов, в которых мы школьниками сдавали нормы ГТО. Я поднимал капюшон или воротник своей куртки. Всегда с какого-нибудь газона доносило запах свежескошенной травы. Посидев на одной скамейке, мы шли к другой. Напротив первой торчали три высокие пальмы, растущие как бы из одной точки. Напротив следующей свешивала сквозные ветви декоративная плакучая ива. Сквозь ветки проглядывало холодное, но яркое солнце. Перед третьей рос куст садовой ромашки в рост человека. Была еще одна скамейка, дальняя, любимая, вокруг нее, как детский аттракцион или трубы взорванной канализации, извивались вылезшие из земли корни гигантского дерева неведомой нам породы. А однажды мы открыли для себя культурные посадки красных деревьев, вероятно, зонтичных акаций. Листья осенью облетели, и в начале марта вместо них пламенели соцветия размером с кулак каждое. Шарообразная, безлиственная, из одних соцветий, крона была плотной, сплошной, а цветки были такого чистого пунцового тона, такие яркие, что казалось, будто вся крона излучает свет.
Тревожность Дули не возвращалась. Впрочем, я открыл новую для себя вещь: в бездействии Дуля не погружалась в задумчивость, как это случается с любым здоровым человеком. Здоровый может уйти в воспоминания о чем-нибудь, может стучать ногой или пальцами руки, наконец – просто напевать и сидеть спокойно. Такая работа была Дуле не по силам. Голова оставалась ничем не заполненной. В эту пустоту, если я не принимал мер, проникала, как воздух в вакуум, чистая, без причин и содержания, тревога. Нужно было не допускать пустоты, но и не перенапрягать. Любое перенапряжение тоже делало ее тревожной. Я выбирал что-нибудь среднее, эмоционально нейтральное, начинал вслух восхищаться пальмами, ромашкой или цветом акаций, и иногда Дуля впускала это в себя, а иногда оставалась закрытой и пустой. Это видно было по глазам. Тогда, усевшись на очередную скамейку, она не расслаблялась ни на мгновение и, как дома накануне “Гилель Яффе”, через несколько секунд порывалась встать. Мысль, так и не родившись, регрессивно перерождалась в движение. Движение заменяло сознание. Мы вставали и шли к следующей скамейке, на которой она тоже могла усидеть лишь несколько секунд, после чего нервно говорила:
– Ну что, пойдем?
Утратила способность к ожиданию. Я не мог попросить ее подождать на скамейке, пока сбегаю за забытым на прикроватной тумбочке мобильником. Мы шли за ним вместе и потом возвращались к скамейке.
Я впервые понял многих людей, которых вроде бы хорошо знал прежде: они не выносили неподвижности и совершали любые глупости, стремились к абсурдным целям, добивались совершенно им ненужного, обижались попусту, мстили попусту, радовались пустому, лишь бы заполнить пустоту внутри себя. Занять себя они могли движениями, еще лучше – разговорами, но не задумчивостью.
Мы садились на скамейку, и Дуля стремилась взлететь, как воздушный шарик, а я торопился подсунуть в качестве балласта какое-нибудь воспоминание. Боялся говорить о доме: она сама не вспоминала, значит, что-то в ней сопротивлялось. Ни о доме, ни о внуках, ни о Марине, ни о работе старался не упоминать. Мне казалось, что мир, который ей предстояло вспомнить, сначала должен быть самым простым, состоять только их нас двоих. К нашим услугам была прожитая жизнь.
– Какой наш отпуск ты считаешь самым лучшим? – задавал я вопрос.
Дуля пыталась ускользнуть от ответа, я не отставал, и к моему удивлению она сказала:
– Ну… как это… ну… там еще офицерская столовая была…
– Лепель?!
– Нет, не Лепель… дождь был все время… впрочем, может и Лепель…
Лепель – городок в Белоруссии. Мы с маленькой Мариной снимали угол за занавеской в домике официантки при воинской части. Две недели шли дожди. Куртки, свитера и постели промокли и пропахли плесенью. Белье Дуля стирала в цинковом корыте хозяйки, просушить было негде. Я решил бежать и заставил Дулю уехать. После этого много раз были то Пицунда, то Коктебель, море, солнце, комфорт, сервис, общество приятных людей… И вот, оказывается, лучшим воспоминанием для Дули остался Лепель. Мне это и в голову не могло прийти. Если б случайно не спросил, никогда бы не узнал. Я был ошарашен. Может быть, и на всю прошлую жизнь она смотрит по-своему? Я жил ее чувствами, избавлялся около нее от своих тревог, радовался, когда она радовалась, но если я ошибался, если она чувствовала не то, что я, то чьими же чувствами я жил?
Впрочем, возможно, Лепель Дуля назвала случайно. Ей трудно было вызывать воспоминания усилием воли. Вспоминала только то, что выплывало в памяти само. А мне жизнь без воспоминаний казалась мертвой. Да и сейчас кажется.
Если не о прошлом, о чем еще я мог с ней говорить? Она даже о Гае перестала спрашивать. Я боялся напомнить, что за “Мальбеном” существует другая жизнь, что у нее есть дом, дети и внуки – следил за собой, чтобы не проговориться. Продолжал отыскивать темы в прошлом – до чего же скудной на события оказалась жизнь! – и однажды, когда заговорил о школе, она отказалась вспоминать:
– Мне тяжело это, не надо.
Я понял: не морально тяжело, как бывает в книгах, а физически, как тяжело студенту на экзамене вспомнить формулу. Переключился с прошлого на то, что видели глаза: прошла нянечка, прошествовала полная дама в курточке, прошагал, внимательно поглядев на нас, спортивный мужчина. Про них мы и говорили, пока на дорожке от проходной не показывался Валя – значит, наступало время обеда или ужина, у нас появлялось хоть какое-то занятие.
Валя Дулю не интересовал. Она не любила ноющих мужчин. Зато сдружилась с новой соседкой по палате Раей. Восхищалась тем, что, когда Раю забирали с инсультом из дома в больницу, та, лежа на носилках, заставила санитаров амбуланса вытащить изо рта и спрятать в шкатулку челюсть – иначе в больнице потеряли бы. Теперь Рая шепелявила, потому что челюсть лежала дома и некому было ее привезти – старуха жила одна на съемной квартире. Она и меня восхищала: торопилась встать на ноги и ни минуты не тратила зря – разрабатывала руки и ноги, складывала в уме цифры и вспоминала номера телефонов – тренировала память и ум.
Она вызвала сына Геру из Канады. Он явился прямо из аэропорта. Видно было, что человек устал. На работе его отпустили на две недели, предупредив, что уволят, если опоздает хоть на сутки. Он продумал план действий и сразу начал звонить друзьям. Мы с Дулей невольно слушали и много узнали. По плану Геры Рая должна была переехать к нему в Монреаль. Его зарплата вся уходила на жилье, а квартирка была такой крохотной, что негде было поставить лишнюю кровать. Видимо, собеседники Геры после его рассказа озадачивались и спрашивали, что же он собирается делать. Он всем отвечал одинаково:
– Все вопросы сразу решить нельзя. Будем решать по одному.
Собеседники этим не удовлетворялись, и он небрежно набрасывал эскизные варианты выхода:
– Снимем квартиру побольше. Надя курсы закончит, начнет работать. Гражданства маме не дадут, купим ей страховку. Понятия не имею, сколько это денег, зачем мне знать, сколько скажут, столько будем платить. Всех моих денег не хватит? Это точно? Но ты ведь не знаешь. Когда узнаем, тогда будем думать. Все вопросы сразу решить нельзя.
В палате появился алюминиевый ходунок. По все тому же плану мать должна была научиться самостоятельно ходить ко дню отлета. Первым делом Гера начал учить ее садиться в кровати, свесив ноги. Рая слушалась беспрекословно и сделалась похожа на старательную девочку. Дуля продолжала восхищаться, но попробовать самой ей не приходило в голову.
По утрам Гера куда-то ездил, осуществлял планы, и никак у него не сходились концы с концами. Он продолжал повторять, что все вопросы сразу решить нельзя, но с каждым днем становился все более нервным. Все его расчеты основывались на том, что Рая встанет на ноги. Она старалась, но излечение шло медленно.
Гера успокаивал мать:
– Не надо торопиться. У нас двенадцать дней. Главное – не навредить.
Теперь Рая по утрам просила выкатывать ее в инвалидном кресле на свежий воздух. Мы устраивались на скамейке у входа в корпус. Подсаживался Валя. Рая напоминала ему мать в былые времена, когда та еще соображала. Он не преминул рассказать, что старушек тут бьют. Рая и Гера, слушая его, отводили глаза, а Дуля сказала:
– Валя, пожалуйста, Рая очень переживает.
Забывшая элементарные движения и потерявшая память, она каким-то образом поняла то, чего не способен был понять разумный Валя, московский инженер, человек, вроде бы умеющий думать о других. Более того, Дуля сумела сделать замечание так, что Валя не обиделся. С душевными движениями было то же, что с физическими: какие вспомнились, те вспомнились хорошо. В то же время незнакомую женщину, возившую в инвалидной коляске парализованного мужа, убежденно принимала за известную московскую актрису:
