угодно, она не была уверена, что он последует за ней.
***
Дэлайла чувствовала, как в уголках ее сознания маячило безумие. В голове
возникло странное воспоминание, когда она маленькой присутствовала на
вечеринке по работе ее отца, проходившей в городском клубе в семи милях от
города. Дэлайла подцепила пальцем странную скатерть на столе и медленно
приподняла ее, охваченная невероятным любопытством, что под столом. Белая
пластмассовая поверхность была покрыта уродливой паутиной царапин и
пятен.
Она закрыла глаза, представляя, как скатерть накрывает на ее мысли, чтобы
спрятать истерику.
«Если я буду делать по одному делу за раз, – подумала она, – все получится.
Я напишу ему смс.
Сделаю домашнее задание.
Потом посплю, пойду в школу и забуду, что тот дом вообще существовал. Я
не сумасшедшая.
Я буду говорить с Гэвином только о хорошем и приятном, и этого хватит, пока мы не поймем, как вырваться из этого.
А Дом обо мне забудет».
Дрожащими пальцами она отправила Гэвину сообщение:
«Мне не хватало тебя в школе сегодня. Надеюсь, все хорошо. Мне
кажется, что я теряю рассудок».
Двадцать минут она делала домашнее задание, и когда уже почти все было
закончено, Дэлайла подпрыгнула от зажужжавшего на столе телефона.
«Ты потеряешь не только рассудок, девочка».
Глава двадцать четвертая
Он
Гэвин не пропустил ни единого дня в школе. Бывало, конечно, что он болел
– обычной простудой или несварением, а когда подхватывал грипп, то мог
думать только о маме – чьей угодно – кто убирала бы волосы с его горячего лба
или просто обнимала его.
Он открывал глаза и находил на Столе лекарство, безымянную бутылочку с
этикеткой с подробно прописанной инструкцией. Сок и миска горячего
куриного супа появлялись через миг и исчезали, как только становились
пустыми или остывали. Пианино играло тихие и успокаивающие колыбельные, и он проваливался в сон, не приносящий отдыха, а лишь заставляющий
пропотеть.
Он пропускал день-два, но всегда возвращался, как только простуда
отступала или он чувствовал себя получше.
Но сейчас Гэвин не был болен.
Этим утром в голове зудела необходимость встать, проникала в его тяжелые
сонные конечности. Он ворочался под одеялом, чувствуя неудобство. Не
открывая глаз, он понимал, что в комнате еще темно, и перевернулся на другой
бок, игнорируя позывы мочевого пузыря и спутанные мысли, собираясь спать и
дальше.
Его внимание привлекли звучащие вдали голоса – знакомые голоса, смех и
крики детей, бегущих, как он знал, по улице от конца квартала к школе. Но
было еще рано – ему и на часы не нужно было смотреть, чтобы понять, что у
него есть еще как минимум час.
Больше криков, за ними последовал звук мусоровоза, что проезжал каждую
неделю, когда он выходил.
Гэвин сел, и одеяло сползло на пояс. Озадаченно нахмурившись, он
посмотрел на тяжелые синие шторы напротив него, в щель между которыми
проскальзывали лучи желтого солнца и падали на ковер. В это время года
огромное дерево по другую сторону забора за его окном было голым – лишь
изогнутые ветки, образующие арки. И потому свет медленно озаряющегося
неба каждое утро заполнял его комнату, постепенно сменяя один пастельный
оттенок на другой. Потому он никогда не задвигал шторы, как и не закрыл ими
окно вчерашним вечером.
Убрав волосы со лба, он протянул руку к телефону, но отдернул ее, увидев, что на Столе лежит только шнур от зарядки. Он замер и, вспомнив свои
вчерашние действия, отметил, что перед сном подключил телефон заряжаться.
Гэвин свесил ноги с кровати и подошел к окну. Пол был холодным под
ногами, воздух покалывал по обнаженной коже. С каждым шагом занавески
выглядели все ярче, и свет на другой стороне подтвердил его подозрения: где-то
посреди ночи Дом закрыл занавески и забрал его телефон.
Он отодвинул занавески и выглянул на морозную улицу. В доме он был
достаточно высоко, чтобы видеть пространство за оплетенным виноградной
лозой забором, достаточно высоко, чтобы отметить, что дороги были пустыми,
почти все его соседи давно ушли на работу, несколько отставших еще плелись
вдали по тротуарам в школу.
Было почти восемь утра. Гэвин опоздал. А он никогда не опаздывал.
– Почему меня никто не разбудил? – воскликнул он.
Он оттолкнулся от стены и подошел к большому шкафу, ругаясь в темноте, когда свет не зажегся.
– Свет! – крикнул он. Лампа над головой ожила, и он начал копаться среди
одежды, вытащив из одного ящика джинсы, а из другого толстовку с
капюшоном. Взяв футболку и боксеры, пошел в ванную.
Душ не включился. Гэвин поворачивал вентили один за другим, бросил
вещи на пол и попробовал снова.
– Что за… – начал он, отступив на шаг, после чего снова попробовав
повернуть вентили, глядя, как они легко вращаются, но кран по-прежнему
остался сухим. Он не помнил случая, чтобы душ в Доме не работал. Могла
расшататься ножка стола, скрипеть оконная рама, но на следующий день все
было уже исправлено, и Гэвин никогда об этом не задумывался.
Он проверил Раковину и растерялся, когда из крана потекла вода, чистая и
холодная. Унитаз тоже отлично работал.
Что за чертовщина? Он был слишком уставшим, когда вчера добрался
домой. После того, что сделал с Дэлайлой – наконец коснулся ее – он хотел как-
нибудь спросить Дом, что случилось с Дэлайлой в ванной на самом деле. Но
Дом был странным в тот миг, когда он вошел в дверь. Камин ожил, жарко
пылая. Несколько раз включился и выключился Телевизор, а канделябр на
Столе в Столовой бешено крутился, молча требуя признаться, где был Гэвин.
Значит, Дэлайла все-таки была права: Дом пробирался за ним невидимым, проникая в его вещи.
– Я лишь убедился, что с ней все в порядке, – сказал громко он. – Ты ранил
ее. Ты сам-то это понимаешь?
Тишина.
Огонь потускнел, канделябр замер.
– Иногда мне хочется побыть с ней наедине, – тихо продолжил он. – Не
чтобы предать тебя, а просто чтобы побыть с ней.
Вчера он медленно поднялся по ступенькам, чувствуя, как стены коридора
склонились внутрь, безмолвно прося извинить. Над головой вспыхнул свет, угадывая его путь по коридору в спальню, обратно в коридор и в ванную.
Вечером даже пианино играло, пока он засыпал, и он не мог вспомнить, когда
такое было в последний раз.
В конце концов, он так устал, что в тот момент не обратил внимания на
предательское чувство, когда Одеяло нежно обхватило его, а Спальня, казалось, принялась искать подходящую температуру, что помогла бы ему успокоиться.
Дом пытался искупить вину, но, как бы трудно ни было это признавать, Гэвин знал: это невозможно. После случившегося с Дэлайлой он не был уверен, что останется тут надолго. Он уснул с комом страха в животе, и в каждом ударе
сердца отдавалась мысль: «Как только окончу школу, нужно будет уехать».
Наконец переодевшись, но не помывшись из-за Дома, он вышел в коридор
и спустился по лестнице, ненадолго остановившись в фойе. Гэвин знал – знал –
что снимал обувь, когда пришел вчера домой. Он всегда так делал. Обычно там
стояли три пары: на каждый день, для спортзала и темные для работы. Теперь
там не было ни одной.
Это не могло быть очередным совпадением, и раздражение начало уверенно
взбираться по его спине и гудеть в венах. Он прогнал его, напоминая себе, что
нужно держать себя в руках, дышать… Он не мог утверждать, что обувь именно
пропала. Может, она стояла на крыльце, подумалось ему. Порой он просыпался
и видел, как ботинки сияют в свете утреннего солнца, начищенные с прошлого
вечера. И в такие дни его обувь или рюкзак, или что-то еще, что он оставил
лежать неподалеку, оказывалось снаружи и ждало его.
Гэвин не знал точно, почему задерживает дыхание, когда пересекает
короткое расстояние до двери, но так было. Носки скользили по полированному
деревянному полу.
Ручки не было.
Не было даже места, где она когда-то была прикручена – только гладкое
полированное дерево. Он отступил на шаг, словно обжегся, закрыл глаза и
сосчитал до десяти, после чего открыл их снова. Это не было случайностью.
Дом извинялся прошлым вечером. Сегодня же он наказывал.
С кухни повеяло запахом завтрака. Желудок заурчал. Как он может есть?
Дом ожидал, что он будет послушным мальчиком сидеть и набивать рот? Не
замечать, что он заперт? И что его наказывают без причины?
Гэвин взял себя в руки, расправил плечи и, развернувшись, направился на
кухне. Он не обратил внимания на подносы с беконом и блинчиками – еды
