– Пойдем отсюда, – сказал я.
– Сейчас…
Саныч набрал снега в руку, сжал. Приложил получившийся лед ко лбу.
– Сейчас… Нехорошо, а?
– Ну да.
Нехорошо. Но скоро отпустит, через полчаса, точно отпустит, задышится нормально, чем дальше война, тем толще шкура, об нее можно уже спички тушить, и зажигать тоже можно. Забуду я этого Сашу Котова, и Вовчика, и мальчика, у которого выпили кровь и вырезали кожу, забуду, только моргну подольше. Лишь черное семечко, поселившееся где-то в легких, справа от сердца, там, где душа, это семечко выпустит еще один корешок, и станет больше, и крепче врастет в мясо, так что выдрать его будет уже никак нельзя.
– Тут еще… – Саныч сунул руку в сумку.
Он достал пленки, убранные в плотную светонепроницаемую бумагу, скрученные, как большие черные конфеты. Пять пленок, пять бобышек в ладони, рука у Саныча дрожала, пленки подрагивали, как живые.
– Это ведь пленки, да? – спросил Саныч.
– Наверное… Да.
Саныч сжал кулак, смял пленки, помог второй рукой, скомкал с хрустом.
– Фотографии… – Саныч скрипнул зубами. – Теперь оно… гадость…
Я хотел сказать, что это может быть важно. Это ведь не просто фотографии, это свидетельства. Документы эпохи, может, это следует сохранить, чтобы потом не говорили, что этого не было…
Саныч принялся выдирать пленки из светозащитной бумаги.
– Они испортятся, – напомнил я на всякий.
– Я знаю. Очень хорошо…
Целлулоид съеживался и серел под солнцем, ленты скручивались в длинные спирали, их подхватывал легкий ветерок, отчего казалось, что по снегу ползут коричневые кольчатые змеи.
– Фотоаппарат дай, – Саныч протянул руку.
Я нащупал в кармане аппарат.
– Ну?!
– Там твои снимки, – сказал я. – Может, единственные…
– Там и другие, наверное. И тоже единственные.
Нос у Саныча дернулся, он поглядел на сумку.
– Эти… Не хочу с ними быть вместе, понимаешь? Давай аппарат.
Я протянул ему камеру. Думал хлопнет он ее о колено, только брызги полетят, но Саныч не стал ломать, принялся разбираться, и так и сяк поворачивать.
– Собачка сбоку, – подсказал я. – Нажать надо.
– Нажать надо, это да…
Саныч надавил на пружину, крышка аппарата откинулась, свет съел пленку.
– Все? Надежно?
– Все. Надежно.
Но он не успокоился, задрал пленку и потянул ее наружу, пленка уперлась, Саныч дернул и ойкнул, на пальце проступила кровь.
– Палец порезал, – сказал он скучно. – Пакость какая…
Стряхнул кровь.
– Пакость… Почему все так до послезавтра?
Я не очень понял, а Саныч вернул аппарат мне, забыл, а я не выкинул, убрал зачем-то в карман.
– Французы жрут лягушек, – сказал Саныч. – А немцы людей, однако.
Саныч достал пистолет, направил его на фашиста. В левую, не затянутую сосулькой часть головы. Выстрелил, пуля выбила из виска мертвеца небольшой кусок, отпрыгнувший в сторону, Саныч выстрелил еще четыре раза, с каждым разом приближая ствол к цели, так что после пятого от головы почти ничего не сохранилось.
Саныч двинулся через снег, и я за ним, но я не смог не оглянуться, ветер ведь. Поперек поляны текли вихляющиеся змеи пленок, катились смятые письма, клочки фотографий собирались в вихри, не знаю, может, мне показалось – на той стороне из подлеска за нами терпеливо наблюдали. Наверное, волки.
Глава 11
Почему-то я думал о будущем, не знаю уж с чего, прицепилось, жить захотелось что ли. Или просыпаться стал от мороза, точно не знаю.
Война закончится скоро. Года через три, а может и раньше. Победим, конечно, это уже и сейчас ясно. На некоторое время все остановится, зависнет, люди замрут, оглушенные тишиной, растерянные и неприкаянные, лишенные главной своей заботы. Конечно, начнут праздновать, и это продолжится долго. А потом, после последних салютов каждый окажется сам по себе, наедине со своей жизнью, наверное, это и будет самым сложным.
И я тоже останусь сам по себе.
Пойду учиться, наверное, если возьмут. Домой не поеду, точно не поеду, выберу любой город, ткну пальцем в карту, стану там жить, у реки обязательно, с огородом. Все по новому, по другому.
Я попытался представить как. Дома. Белые стены, арки, ворота чугунные с завитками, дирижабли… Тоже белые, над крышами, в воздухе никаких самолетов, за войну люди устали от самолетов, от рева и ненужной скорости, они вообще не станут торопиться, захотят путешествовать в тишине и без тряски, сидишь, смотришь в иллюминатор, а внизу земля…
Дальше представить не получилось, не мог никак увидеть землю с птичьего полета, деревья, дороги и реки не складывались в землю, как почему-то не складывались в жизнь грядущие годы.
– Погода хорошая, – сказал Саныч. – Очень хорошая погода, снег сыплется, точно, весна будет поздней. Это очень хорошо, комары позже появятся. Погано, когда уже в апреле кусать начинают, а?
– Погано.
– Майских тоже много повылазит. И снег сухой.
Саныч наклонился, забрал горсть, потер между ладонями, сдунул.
– Сухой совсем, смоет все следы, это хорошо. Переполох мы знатный устроили, конечно. А ничего, пусть знают, собаки, а то разжирели сволочи…
Саныч замолчал и дальше мы тоже не разговаривали, начался бурелом, и мы немного застряли, заснеженный валежник был удручающе одинаков, да и Саныч тоже сплоховал, голова у него, кажется, болела, во всяком случае, он все время тер виски, прикладывал лед и озирался, словно впервые здесь шел. Так что через болото пробирались долго и к лагерю вышли уже во второй половине дня. Вернее, не вышли, метров за сто до острова Саныч остановился, поймал рукой березу, с веток просыпался снежный порошок, Саныч стал похож на снегиря. Ничего красного, а снегирь вроде как, от снега.
Я ничего не узнавал. Наш остров походил на десятки других таких же островов, раскиданных по болоту, не островов даже, а так, пологих холмов, кусков суши, еще неподъеденных трясиной, остров переходил в болото незаметно, деревья становились чуть тоньше, вот и все, под снегом не найти вовсе…
Саныч двинулся первым.
Мы прошли километр вдоль растрепанных ветром шишек осота, вдоль камыша, который шептал совсем по-летнему и умудрялся высвистывать совсем не по-летнему унылые песни. Влезли на берег, перехватываясь за тоненькие и хрупкие березки, сразу же спустились в острую ложбину и метров двести пробирались по ее правому берегу, до финской березы, не знаю уж почему она так называлась, затем наверх, и еще… Метров пятьдесят.
Лагерь был пуст. Снег. На несколько мгновений я подумал, что Саныч ошибся – ну, с кем не бывает – а финская береза, мало ли их здесь, на севере…
Но Саныч не ошибся.
Дырки. В березе рядом со мной несколько пулевых отверстий, черных, и гладкими как бы с оплавленными краями, если бы не зима, то через раны уже выдавливалась бы смола. Саныч сбросил рукавицу, вставил палец в рану.
– Пуля, – сказал он. – Холодная.
Пуля в березе, пули, тут стреляли. Наши никогда не стреляли в лагере, они вообще без дела не стреляли.
– Там,– указал пальцем Саныч. – Видишь?
Сломанная сосна. Небольшая, пальцами можно обхватить, кора содрана целиком, свисает уродливым мочалом. Взрыв. Он сломал деревце как карандаш, срезал с него кожу, размочалил мясо, и острые щепки костей.
– Миномет, – прошептал Саныч. – Накрыли…
– А где все? – спросил я. – Где они все?
Саныч пошагал вперед, разгребая снег как воду, я за ним. Я не узнавал лагерь, снег его украл, землянки, тропинки, не осталось ничего, чужое место. Мы пробирались сквозь холод, к сосне с дуплом, в котором навсегда сдохла рысь. Я запнулся и упал, стужа приняла меня в объятия, сомкнулась над головой, я задохнулся, втянув в легкие морозный пух, выбросился на поверхность, выплюнул ледышку. Саныч стоял совсем рядом, ссутулившийся и без шапки.
– Тут, кажется, никого нет, – прошептал он. – Они ушли…
Он улыбнулся красными зубами, кажется, губа у него прокушена, кровь.
– Глебов всех увел. Он почувствовал, я больше чем уверен…
Саныч замолчал. Он вглядывался в белое перед нами, тер глаза, оглядывался. Тихо как, лишь зимний шорох за плечами.
– Надо проверить землянки…
Он кинулся вдруг в сторону и тут же запнулся, как и я, упал и выворотил руку. Она была синяя, пальцы раздавлены, а ногти ухоженные, отточенные в аккуратные лопатки, у нас только один человек так ухаживал за ногтями. Оторвана почти по локоть, окоченевшая, пальцы выкручены, друг за дружку цепляются.
– Миномет… – Саныч бережно положил руку на снег. – Они из минометов, деревья все раскромсало…
А я на руку смотрел все, не мог никак отвернуться. Я уже видел, и руки, и ноги, но это все было от незнакомых мне и посторонних, здесь же… Я помню, помню, как он сидел под елкой с пилкой, выточенной из тонкого надфиля, дышит на ногти, полирует их о рукав, а усы не растут.
Наверное, после такого выживают. Если быстро зашить рану… Пальцы только как-то расплющены, раздавлены. Ковалец был мертв, конечно.
