“О, как прекрасна наша дружба! – вздыхал в ответ Отто. – Знает ли история подобные примеры? Она сладостна и свежа, как мечта. Пусть она длится вечно. А вдруг ты разлюбишь меня?”
“Как ты глуп, мой любимый! – строчил Кристоф. – Прости, но твой малодушный страх возмущает меня. Как можешь ты спрашивать, перестану ли я тебя когда-нибудь любить? Жить для меня – это значит любить тебя. Сама смерть бессильна против моей любви. Даже ты, при всем желании, не мог бы разрушить ее. Если ты мне изменишь, если ты растопчешь мое сердце, я умру, благословляя любовь, которую ты мне внушил. Так перестань же раз навсегда сомневаться и не огорчай меня твоей трусливой болтовней”.
Но через неделю Кристоф писал Отто:
“Вот уже целых три дня от тебя ни слова. Я трепещу: уж не забыл ли ты меня? Кровь стынет в жилах при этой мысли… Да! Сомнений быть не может… Уже в прошлый раз я заметил твою холодность. Ты разлюбил меня! Ты решил меня покинуть! Так слушай же! Если ты забудешь меня, изменишь мне, я убью тебя, как собаку”.
“Ты оскорбляешь меня, мое сердечко, – жалостливо возражал Отто. – Ты исторгаешь у меня слезы, ибо я не заслужил твоих упреков, но ты можешь позволить себе все. Ты приобрел надо мной такие права, что если даже разобьешь мое сердце, то, пока от него останется хоть тень, хоть отблеск, оно будет жить вечно, дабы любить тебя!”
“Силы небесные! – восклицал на бумаге Кристоф. – Я заставил плакать своего друга! Проклинай меня, бей меня! Топчи меня ногами! Я – подлец! Я не заслуживаю более твоей любви!”
У них были десятки способов надписывать адрес, наклеивать марку вверх ногами, косо, на уголке конверта, снизу, с правой стороны, чтобы сразу отличать свои письма от тех, которые пишут непосвященным. Эти мальчишеские секреты приобретали для них все очарование сладчайшей тайны любви.
В один прекрасный день, возвращаясь с урока, Кристоф заметил в переулке Отто, который шел с каким-то мальчиком его лет. Оба смеялись и дружески болтали. Кристоф побледнел и молча следил за ними взглядом; пока те не скрылись за углом. Мальчики не заметили Кристофа. Он повернулся и побрел домой. Ему показалось, что туча закрыла солнце. Все кругом омрачилось.
Когда Кристоф и Отто встретились в следующее воскресенье, Кристоф сначала ни о чем не спросил. Но через полчаса сказал дрожащим голосом:
– А я тебя в среду видел.
– Вот как! – ответил Отто.
И покраснел.
Кристоф продолжал:
– Ты с кем-то шел по Крейцгассе.
– Да, – подтвердил Отто, – с одним мальчиком.
Кристоф судорожно проглотил слюну и спросил вымученно равнодушным тоном:
– А кто этот мальчик?
– Мой двоюродный брат, Франц.
– Вот как! – буркнул Кристоф.
Минуту спустя он заметил:
– Ты мне о нем никогда не говорил.
– Он живет в Рейнбахе.
– А часто вы видитесь?
– Франц иногда к нам приезжает.
– Ты тоже к ним ездишь?
– Тоже иногда езжу.
– Вот как! – повторил Кристоф.
Отто не прочь был переменить тему разговора; он указал Кристофу на птичку, хлопотливо стучавшую клювом по стволу. Они заговорили о другом. Но минут через десять Кристоф без всякого перехода вдруг задал вопрос:
– А ты с ним дружишь?
– С кем? – спросил Отто.
(Он отлично знал с кем.)
– С твоим двоюродным братом.
– Да. А почему ты спрашиваешь?
– Да так.
Отто недолюбливал своего кузена, который доводил его чуть не до слез своими злыми шуточками. Но, повинуясь какому-то странному коварному чувству, Отто добавил, помолчав немного:
– Он очень хороший.
– Кто? – спросил Кристоф.
(Он отлично знал кто.)
– Франц.
Отто ждал немедленного ответа, но Кристоф, казалось, не слышал его слов. Он с преувеличенным вниманием строгал ореховую палочку. Отто расхрабрился:
– Франц очень веселый. Он знает множество разных историй.
Кристоф пренебрежительно свистнул.
А Отто уже не мог остановиться:
– И такой умный… Воспитанный…
Кристоф пожал плечами, но его жест как бы говорил: мне-то какое дело до этого субъекта?
И так как Отто, уязвленный пренебрежением друга, начал было снова перечислять достоинства Франца, Кристоф резко оборвал его и предложил наперегонки добежать до дерева.
Вплоть до вечера мальчики не заговаривали о Франце; но в глубине души между ними шла молчаливая борьба, которая на поверхности оборачивалась преувеличенной вежливостью – такой необычной в их отношениях, особенно у Кристофа. Слова застревали у него в горле. Наконец он не выдержал и, круто повернувшись к Отто, который плелся сзади, остановился, схватил его в порыве гнева за обе руки и выпалил одним духом:
– Послушай, Отто! Я не желаю, чтобы ты дружил с Францем, потому что… потому что ты мой друг, и я не желаю, чтобы ты любил кого-нибудь больше меня! Не желаю! Ведь ты для меня все на свете. Ты не смеешь… ты не должен… Если я лишусь тебя, я умру. Я бог знает что могу натворить. Я покончу с собой.
Слезы брызнули у него из глаз.
Отто, взволнованный и напуганный искренностью этого горя, чреватого угрозами, начал клясться, что не любит и никогда не полюбит никого сильнее Кристофа, что на Франца ему плевать, что, если Кристоф не хочет, он не будет больше видеться с Францем. Кристоф упивался словами Отто. Он воскрес душой и громко хохотал; жадно вдыхая свежий воздух, он горячо благодарил Отто. Он стыдился сцены, которую только что устроил другу, и все-таки у него точно гора с плеч свалилась. Мальчики смотрели друг другу в глаза, стоя лицом к лицу, держась за руки и не двигаясь с места; оба были счастливы и смущены. Они молча пошли домой и понемногу разговорились; утраченное веселье вернулось; никогда еще они не были так близки друг Другу.
Но за этой сценой последовали другие. Отто почувствовал свою власть над Кристофом и нередко злоупотреблял ею; он нащупал уязвимое место друга и испытывал неудержимое желание растравлять его рану. Не то чтобы ему доставляли удовольствие вспышки Кристофа, наоборот: он их пугался. Но, причиняя страдания Кристофу, он сам себе доказывал свою силу. Он был не злой – просто у него была девичья душа.
Итак, вопреки всем своим заверениям, Отто стал появляться на улицах под руку то с Францем, то с каким-нибудь другим мальчиком; оба галдели, Отто смеялся громким, деланным смехом. Когда Кристоф пенял ему на это, он хихикал и слушал наставления друга с преувеличенно рассеянным видом. Но когда глаза Кристофа темнели и губы начинали дрожать от гнева, испуганный Отто быстро снижал тон и клялся, что в следующий раз этого не будет. А на следующий день все начиналось сызнова. Кристоф громил в своих посланиях неверного друга:
“Негодяй! Я о тебе и слышать не хочу! Я с тобой больше не знаком. Черт бы побрал тебя – тебя и всех твоих пащенков!”
Но от любого жалостного слова Отто, от цветка, который тот однажды прислал другу в качестве символа своей нерушимой верности, Кристоф терзался раскаянием и слал другу следующие строки:
“Ангел мой! Я совсем с ума сошел. Забудь мой идиотский поступок. Ведь ты лучший из людей. Да один твой мизинец стоит больше, чем дурень Кристоф со всеми его потрохами! В твоей душе неистощимый кладезь нежности, тонкой и глубокой. Со слезами целую присланный тобою цветок. Он здесь, у моего сердца. Я кулаком вгоняю его под кожу. И пусть брызнет кровь, дабы я сильнее ощутил твою редкостную доброту и мою глупость и подлость”.
Но мальчики начали приедаться друг другу. Неверно, что маленькие размолвки укрепляют дружбу. Кристоф сердился на Отто за несправедливые поступки, которые совершал по вине того же Отто. Напрасно Кристоф старался образумиться, напрасно упрекал себя за свой деспотизм. Его увлекающаяся и честная натура, впервые проходившая через испытания любви, отдавалась ей вся целиком и требовала взамен того же. По мнению Кристофа, дружба была чем-то неделимым. Сам он готов был пожертвовать для друга всем и считал поэтому более чем законным, что и друг должен всем жертвовать ради него – жертвовать даже самим собою. Но он начинал понимать, что не все смертные созданы по его подобию, не все наделены таким цельным характером и что он требует от жизни того, что она не Может дать. И Кристоф решил переломить себя. Судил он себя жестоко, называл эгоистом, который не имеет права посягать на свободу друга, присваивать только себе всю его дружбу. Он совершенно искренне пытался дать полную свободу Отто, чего бы это ему ни стоило. Самоуничижения ради он уговаривал Отто не пренебрегать дружбой Франца и пробовал уверить себя, что ему совсем не больно видеть ветреного приятеля в обществе других мальчиков. Но когда хитренький Отто, которого не так-то легко было провести, встречался с товарищами, якобы повинуясь воле Кристофа, Кристоф дулся на него, и дело кончалось ссорой.
Строго говоря, Кристоф простил бы Отто предпочтение, которое он оказывал другим своим приятелям, Но чего Кристоф простить не мог – так это лжи. Отто не был ни лицемером, ни лгуном, просто ему органически трудно было говорить правду, как трудно заике произнести, не запнувшись, фразу; он не то чтобы врал, но в то же время и не говорил всей правды – от застенчивости ли, а может, и от неуверенности в своих чувствах он редко изъяснялся вполне откровенно, на вопросы отвечал уклончиво; а главное, из всего делал тайну и скрытничал, что бесило Кристофа. Когда Отто уличали в каком-нибудь проступке или, вернее, в том, что, сообразно их общим представлениям о дружбе, являлось проступком, он не только не признавался чистосердечно, но, наоборот, упрямо опровергал очевидность и плел какую-то несуразицу. Однажды Кристоф, потеряв терпение, закатил другу пощечину. Он решил, что отныне дружбе конец, что Отто никогда не простит ему. Отто дулся часа два, а потом первый заговорил с Кристофом, будто ничего не случилось. Он не таил злобы на Кристофа за его выходки – быть может, они даже нравились ему, он находил в них своеобразную прелесть. Отто сердился на Кристофа за то, что тот верит всем его дурацким шуткам, и немножко презирал друга, считая себя выше его. А Кристоф не мог простить Отто, что он так безропотно принимает его грубости.
