— Понимаете, насколько нам важно, чтобы в экспедиции служил наш агент? — продолжил нахмурившийся Дворник. — Партия несет большие потери. Необходимо обезопасить себя от шпионов. Нужно, чтобы нас предупреждали загодя о готовящихся арестах и репрессалиях. Вот ваше место в боевом строю. Надеемся на вас.
Николай Корнеевич задрожал, как осиновый лист. Одно дело мгновенная гибель в пламени динамита, другое. Он представил, как его, разоблаченного, месят на пыльном полу тяжелыми жандармскими сапогами. Это невыносимо. Даже отец, гневаясь на сына, ни разу и пальцем его не тронул.
— Нет. Не знаю. — с трудом зашевелил Капелькин онемевшими губами. — В этом вместилище сыска. Они все прочтут в моих глазах.
— Ничего они не прочтут! — воскликнул Дворник. — Это же ограниченные людишки. Где уж им додуматься, что вы подосланы нелегальной партией! К тому же вас порекомендует сестра самого Кириллова.
Что же делать? Быть может, вернуться в Симферополь и на пыльной Дворянской самоубиться на глазах у Дашеньки Поплавской? Капелькин закашлялся, вынул платок. На платке увидел точечку крови; совсем маленькую, почти незаметную.
— Согласен. Но если меня заарестуют. Если. Позволительно ли будет сказать, что я работал на вас за деньги? Это понятнее. Не сразу убьют.
Дворник и Тигрыч переглянулись.
— Хорошо. Обольщайте несравненную Анну Петровну. И почаще проигрывайте ей. Она это любит.
За месяц новый жилец проиграл хозяйке почти триста рублей. Дворник озадаченно наморщил широкий нос, но денег добавил. Спросил только: во что играете? Капелькин пробурчал что-то невнятное.
А играли все больше в ландскнехт. Эту игру обожала мадам Кутузова. Ей нравилось думать, что в ландскнехт перекидывался еще Людовик XIII, нравилось быть банкометом, и когда по обе стороны вдруг выходили одинаковые карты, она громко вскрикивала «плие!», снимала деньги и передавала колоду Капелькину, норовя коснуться горячими пальчиками его руки.
Деньги Капелькин проигрывал с легкостью и неповторимым изяществом (и это нравилось вдове!). Почти как ее покойный супруг, пять лет назад насмерть поперхнувшийся на Троицу куском свежайшего пармезана. Но Николай Корнеевич еще и пел под гитару:
Я ее не люблю, не люблю...
Это — сила привычки случайной!
Но зачем же с тревогою тайной
На нее я смотрю, ее речи ловлю?
Однажды понтировал сам Кириллов, и не без успеха. Уходя с хорошим выигрышем, мурлыча что-то из Аполлона Григорьева, он неожиданно посетовал: мало, ох, как мало служит преданных Отечеству и престолу молодых людей.
Это и поторопило Николая Корнеевича. Когда остались с хозяйкой одни, он вздохнул:
— Как же хочется найти место в каком-нибудь почетном учреждении! Дело не в деньгах. Я обеспечен вполне. Однако. Нерастраченные силы. (После слов про силы Анна Петровна со значением посмотрела в его глаза).
— Вы очень благовоспитанны, Николай Корнеевич! — порывисто подалась к нему. — Но непозволительно скромны. Сказали бы моему братцу... Впрочем, я поговорю с ним сама. Думаю, все устроится. Согласны ли послужить в III Отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии? — вопросила она.
— Я?.. Безусловно. — залепетал новоявленный конспиратор: он и ждал и одновременно страшился этого момента. — Почел бы за честь.
Он разволновался вконец. И от волнения проиграл Анне Петровне на целых три рубля больше обычного (как отчитаться перед Дворником?), чем растрогал ее до предела.
— Завтра сыграем в мушку. Прелестная игра. — пропела она загадочно.
Канцелярия III Отделения — это не то учреждение, куда попадают с бухты-барахты. Об искателе места наводились подробнейшие справки. И только 25 января 1879 года в светло-серое здание на Фонтанке вошел стройный молодой человек, одетый в двубортное пальто с меховым воротником. Это был Николай Корнеевич Капелькин, сын пензенского архитектора, бывший служащий Симферопольского окружного суда, ныне секретный агент, коллежский регистратор с жалованьем 30 рублей в месяц. Он тотчас же поразил начальство аккуратностью и каллиграфическим почерком: так уж выписывал ферты и ижицы, что каждая напоминала гатчинского гвардейца в парадном строю, а завитки иных букв походили на размашистые крылья альбатросов; и поскольку сам Кириллов прежде служил в гвардии, а в юности мечтал о мореплавании, то все и решилось: уже в марте Капелькина назначили помощником делопроизводителя с окладом 900 рублей в год. Но самое главное — ему вскоре выдали ключи от ящика конторки, где хранились секретные бумаги. Тигрыч и Дворник ликовали: лучшего и придумать было нельзя!..
Вообще, Петербург Капелькин не любил, боялся этого «самого умышленного» города. Ему казалось, что все эти туманные острова, все перекинутые к ним мосты зыбки и ненадежны, и стоит лишь чуть нарушить соединения, как горделивые дворцы и прокопченные фабрики, улицы и переулки с доходными домами, летящими санями и беспечными людьми, вся слишком тяжелая для островов самодержавная столица стронется с места, а после медленно пойдет ко дну, чавкнет болотиной напоследок, сгинет навек в глубине, и вскоре сомкнутся над былым угнетающим великолепием лиловые невско-ижорские волны, уносящие последние воспоминания в пучину хмурой Балтики.
Он подошел к окну. Продышал дырочку в причудливых ледяных узорах. Морозный пар плыл над Фонтанкой.
— Ваше служебное усердие достойно похвалы, — вздрогнул Капелькин от голоса Кириллова. — Но и отдыхать надобно.
— Простите, Георгий Георгиевич. Нижайше прошу позволить задержку в присутственном месте сверх положенного срока. Ибо. Дома меня не ждут, а для дела бы поспешествовать.
— Хорошо, хорошо, — добродушно улыбнулся Кириллов. — Но как не ждут? А Анна Петровна? Сидит, поди, с кохырями из новой колоды. А?
И снова заскрипело перо. Одна бумага переписана, другая. Но что это? «Довожу до Вашего внимания. Уже известные Вам субъекты. Вышеназванные Степан Халтурин и Александр Михайлов. Первый считает, что рабочие сами организуются на бунт, безо всякой интеллигенции. Михайлов (Дворник) спорит с ним. Его поддерживает Тихомиров (Старик, Тигрыч). «Северный союз русских рабочих». Главари — Халтурин, Обнорский, Моисеенко. Свержение самодержавия.»
В канцелярии было прохладно: печи успели остыть. Но Капелькин взмок. Выходило, что рядом с Дворником, Тиг- рычем — шпион. Кто? Подпись под донесением вызывала лишь недоумение: Резец. Какому агенту в канцелярии могли дать такую кличку? Дантисту, если предположить, что резец — это зуб? Николай прижался горячим лбом к ледяному стеклу. От напряжения застучало в висках, пробила голову зубная боль. Чушь! Разве встречаются дантисты-революционеры? Нет, конечно. Скорее, это заагентуренный землеволец—струсивший, дрогнувший, а теперь из кожи лезущий, чтобы доказать свою верность охранке; впивается, вгрызается зубами: а вдруг простят, сыпанут в потную ладонь горсть иудиных серебреников? Отсюда и — Резец. Так? Вероятнее всего. Потрясенный Капелькин провел рукой по горлу, словно и впрямь ощутил вонзившиеся предательские резцы. «Прочь, наваждение! Подумаем спокойно.»
Он перебрал окружение Дворника, Тигрыча — всех, кого знал. Баранников, Колодкевич — это связные на случай, если возьмут Дворника. Тигрыч не в счет: он — мысль организации, а конспиратор никудышний. Две Аннушки — Якимова и Прибылева-Корба. Обнорский, Халтурин. Со Степаном Халтуриным, неизменно одетым в клетчатую косоворотку, нередко приходил веселый рабочий Матвей Остроумов. Казалось, парень и спал с гармоникой: слушал товарища, а сам нежно поглаживал затертые басы, и вдруг рвал мехи, оглушал прокуренное собрание и, ослепляя всех улыбкой на изъеденной железной пылью лице, безудержно кидался в спор. И спорил со всеми. Даже с напористым Степаном.
— Беда с вами, умствующими людьми, — приступал Халтурин к Дворнику. — Едва рабочее дело чуть наладим, как шарах — пошли клочки по закоулочкам! Швырнула интеллигенция бомбочку, а у нас провалы.
— Остуди резцы, Степа! — кидался защищать Дворника гармонист Матвей, не задумываясь, ждут ли от него защиты. — Взорвем царя, взорвем и царизм. Тогда и воспылает заря свободы:.
Больше Николай Корнеевич никого не знал: конспиратор Дворник берег его от лишних связей. Сегодня вторник, свидание с Дворником вечером в четверг. Впереди целых два дня! А если полиция ударит раньше? Вдруг уже по адресам несутся сани с вооруженными жандармами?
Ничего не придумав, Капелькин вышел из канцелярии. На Невском вскочил в конку, поехал домой. Поужинал, не помня чем, прямо в комнате, а вскоре горничная, потупив хитроватые глазки, пропела: «Анна Петровна ждут-с.» «Подождут- с!», — чуть было не сорвался, но вспомнил строгие глаза Дворника, да еще вспомнил (как же забыл!), что сегодня вечером приглашен играть в какую-то неизвестную ему мушку.
