– Чего надо? – дядька недружелюбно уставился на нас исподлобья. – Отойди от коня! А ну, живо!
Он начал снимать с плеча автомат, в руке у Саныча возник пистолет, не знаю, откуда, вдруг, быстро, почти незаметно для глаза. Саныч ничего не сказал, не стал предупреждать, он выстрелил. Пуля попала куда-то в цигейку.
Я подпрыгнул, а лошадь не подпрыгнула, чуть отступила, у нее почти под ухом грохнуло, но она только хвостом всплеснула. Дядька стоял, Саныч выстрелил еще раз, попал уже в шею. Дядька упал. Все, сошлось.
Саныч осторожно подошел к нему, на цыпочках почти, дотянулся до автомата, забрал себе.
– Вот так, – сказал Саныч. – Вот так, сука…
Он присел перед убитым, перевернул его на спину.
– Фашистская тварь… – Саныч плюнул в лицо мертвому. – Получил… Тварь.
Саныч ударил дядьку ногой, тот пошевелился, как живой, но мертвый, конечно, просто мягкий еще.
– А если…
– Это фашист, – уверенно ответил Саныч. – Полицай и сволочь, точно-точно. Ты на морду его погляди, откуда у него такая морда-то?
Он стал искать на одежде убитого карманы карманы, но те не находились, со стороны казалось, что Саныч зачем-то гладит мертвого.
– Фашист, точно фашист, можно не сомневаться. Крепкий какой, ручищи… Откуда он такой крепкий, а? Все мужики в армии, а этот дома. И на лошади, и не прячется совсем. С автоматом ходит, кулацкая морда, Щенников говорил, что тут их полно было, кулачья мордатого. Бочки видел? Кулацкие бочки. И виселицы нет.
У Саныча потекли сопли, много, утереться не получалось.
– Во всех нормальных деревнях виселицы, а тут не поставили почему-то…
Выстрел. Громкий. Бумк! Из дома стреляли.
Лошадь захрипела, просела на колени, из шеи вырвалась кровь, лошадь завалилась, едва в сторону отпрыгнули. Я сразу упал, а Саны остался стоять, оглядываться.
Показался старик с ружьем. Одностволка, какого-то страшного калибра, тяжелая и черная, очень смертельная с виду. Рубашка у старика серая, почти белая и жилетка, из такой же цигейки, а может, они тут кошек стригли, а мясо в бочках солили…
Старик шагал к нам. Он пытался перезарядить ружье, не мог вытащить гильзу, наверное, десять раз уже переснаряженная, перекосило. Старик старался выдернуть ее ногтями, не получалось. Еще он… Звуки. Клекотал как-то, как тонущий человек, вот-вот захлебнется, воздух уже пропал, и сил нет, а ярость жизненная еще кипит.
Саныч выстрелил. Быстро. «ТТ», четыре пули, две попали, старик уронил ружье, завалился.
И тут я услышал, как кричит собака. И в других дворах тоже загремели, как их не прятали, а проявились. Много псов в деревне, столько не должно быть, черненькая все-таки деревня.
Саныч озирался. Он убрал пистолет в карман, взялся за автомат.
– Надо проверить дом, – сказал Саныч. – Там еще могут быть.
Старик еще не умер, шевелился, ружье валялось у него под рукой, но Саныч не обратил внимания, было видно, что теперь старик с ружьем не справится.
– Живучая сволочь, – сказал Саныч. – Все сволочи живучие…
Я поднялся.
Старик пополз на меня, ногтями вцарапываясь в снег, медленно. Смотрел пустыми глазами, полз и полз. А я отойти никак не мог. Саныч схватил меня за шиворот, оттащил в сторону. Подошел к старику, направил автомат на него.
Пес завыл, дернул цепь, во дворе что-то упало, цепь вытянулась, псина оказалась метрах в пяти, застряла снова, забилась, пробуя сорваться. Саныч повернулся к ней, дал очередь. Зверюга не успокоилась, в ней оказалось столько злобы, что пули ее сразу не взяли, искололи насквозь, зубы разбрызгались, а она все рычала и билась.
– Дом проверить надо… – сказал Саныч. – Давай проверим…
Он еще раз выстрелил в пса. Тот затих.
Подошли к дому. Саныч остановился возле дверей.
– Собака у них откормленная какая, видел…
Он не спросил, или спросил, я не понимал его уже.
– Откормленная, – кивнул я.
– Все они откормленные, фашистская сволочь… Там у них, наверное, еще куча фашистов сидит, тут из огнемета бы хорошо…
Он обернулся, спрыгнул с крыльца, подбежал к старику. Тот уже почти добрался, оставалось метра два, старик тянулся к своему сыну, Саныч остановился над ним, поднял автомат, выпустил очередь. Старик замер, отвалился на бок, рука дергалась, пальцы продолжали сжиматься.
Саныч вернулся ко мне.
– Ничего, – сказал он. – На всех хватит.
Он пнул дверь, мы вошли.
В избе пахло едой, грибами и жареной картошкой. Стол накрыт, чугун дымится, бутылка мутная, капуста горкой и клюква красными глазками, каравай белый, напополам разломлен, капустный лист из под торчит.
Стулья, иконы, фотографии на стене, он сидит, она стоит, аксельбанты.
На лавке старуха. Слепая. Глаза пустые. Мы вошли, а она улыбнулась.
– Сергунь, ты что ли? – спросила она. – Куда Филька то убежал? Что там опять хлопает-то? Ты ему крикни, пусть горошник идет хлебать, остынет ведь все.
Глава 13
Все уснули, даже Глебов. Он держался дольше всех, я слышал, как он ходил к ведру за водой. Ковш стал брякать о железо слишком часто, и я понял, что Аля умирает. Раненым нельзя пить, а Глебов ее поил. Потому, что он понял, что все бесполезно, ее не спасти. Наверное, мы все-таки сможем ее нести. Найдем какую лошадь, свяжем волокушу, пойдем. Снег глубокий, будем продавливаться по пять километров, и Аля умрет к вечеру завтрашнего дня, или к утру. Пусть она умрет здесь, в тепле, в покое, среди своих. Это было очень странное чувство – ждать, пока кто-то умрет. Старуха опять пришла, я слышал ее мягкие шаги, под ними поскрипывали половицы, а от голодного дыхания запотевали и покрывались морозными пупырышками стекла.
Аля пыталась рассказать что-то, Глебов отвечал ей шепотом. Я хотел встать и подойти, подержать ее за руку, или принести воды, но, конечно, испугался, я не хотел видеть ее такую. А она говорила и говорила, Глебов тоже говорил, но она его совсем не слушала, и Глебов замолчал. Некоторое время он сидел рядом с ее постелью, затем лег возле печи.
А Аля не умолкала. И мне снова захотелось подойти к ней… Но сейчас я испугался по другому, испугался, что она меня узнает. Я не очень хорошо с ней был знаком, мы всего пару раз разговаривали, но я боялся. Схватит за руку и скажет. Про Ковальца, или вообще про постороннее, или про Шурика, позовет его, или примет меня за него, и я не выдержу и заору…
– Так никого и не узнаёт, – сказал Саныч.
Он сел на лавку.
– Полицаи они были, – прошептал он. – Старик четыре года просидел, враг народа. А сыночек его от призыва скрывался, или дезертир, дезертировал с оружием, сволочи. Рассветет скоро… Так и выйдем. Успеем оторваться, слышишь?
– Слышу.
Я повернулся на бок и стал смотреть в окно. На подоконнике между рамами лежали дохлые мухи. В углу по стеклу тянулся долгий скол, похожий на патрон, думал заткнуть его рукавицей, но так и оставил – в щель тянуло морозом.
Аля продолжала бормотать, не делала промежутков, говорила и говорила, вздыхала, и всхлипывала, и иногда радовалась – это было хуже всего. Пробовал натянуть поглубже шапку, но Алькин голос пробирался под, и через некоторое время я перестал с ним бороться.
– … розы мальчик маленький мальчик заболел мы пошли туда туда к реке к телегам мальчик маленький мальчик заболел заболел с желтыми ногтями водой…
Я чувствовал, как морщится на голове кожа. В животе продолжал ворочаться страх, тяжелый, как пуля. Не отпускал, сидел, распуская под кожей ледяную колючую проволоку.
– … чайная вода и рыбы а мы туда пошли с папкой за ельцами и я потом чешую не могла с пальцев смыть она блестела до сих пор блестит…
Аля вздыхала, хлюпала носом и повторяла. Про мальчика Шуру, который упал с калитки и сломал ногу, кости срослись неправильно, и он не смог ходить, а потом все-таки смог, но хромал, а когда они пришли, то выстрелили ему в голову, и бросили в реку, и по воде плыла чешуя, мальчик Шура, мальчик маленький…
Аля говорила, я засыпал, чтобы проснуться через минуту, и увидеть луну за окном, ползущую справа налево.
Аля говорила, и чтобы не слышать ее, я кусал руку, отчего кровь сильно шумела в ушах, ненадолго перекрывая посторонние звуки.
Ночь не кончалась, скрипели натруженные за день половицы, что-то деловито возилось за печкой, а в самой печке позвякивали остывающие чугуны, Глебов давился кашлем, прижимал к лицу шапку, плевал в банку. Храпели остальные, Щенников смеялся во сне, и я, наверное, тоже уснул, и меня сразу сдернули с лавки, уронили на пол, я поднялся и сразу понял, что плохо. Все молчали. Суетливо одевались мужики, уже не стесняясь кашлял Глебов, Щенников раздавал патроны, рядом с ним у стены стоял пулемет.
Саныч сидел рядом с Алькой. Он был уже одет, и автомат на плече, и котомка. Аля лежала, а Саныч почему-то ее не будил, он что-то ел. Я подумал, что мне это чудится, но убедился, что нет – он ел шоколад, отламывал от большой плитки куски и жевал, на полу блестели серебристые шарики, много, гросс цукерка.
