В машину забралась серая собака, развалилась на передних сиденьях, растопырилась и стала храпеть, блох напустит, подумал я.
Из окна выставился Виктор.
– Все. Лидка пошла самовар ставить. Чай-то будешь пить?
– Буду.
– Лид, он будет!
Виктор исчез и объявился на крыльце, с булкой, соленым огурцом и крынкой.
– Бобик, брысь! – шуганул он собаку.
Однако бобик только на бок повернулся, Виктор махнул огурцом.
– Хорошо получилось, – сказал он. – Чувствую, что хорошо. Завтра напечатаю.
Писатель откусил от огурца, от пирога, запил квасом.
– Посидим? Во какая колода… Туча не перейдет, не смотри. Огурцы они солят изумительно, ведро бы съел.
Виктор дохрустел огурцом, жопку кинул в собаку, та в ответ тявкнула.
Мы уселись на толстое бревно, уложенного вдоль забора вместо скамейки, кора с него была сорвана и на отполированной древесине виднелись буквы, написанные химическим карандашом. В слова они не складывались, кто-то просто переписал алфавит.
Виктор закурил, пил из крынки квас и разглядывал туфли.
– На поезд не опоздаем? – спросил я.
– Не опоздаем… Да если что я позвоню, ты не переживай. Квасу хочешь?
– Не.
– Зря. Квас у них тоже хороший. Лидка пирог с рыбой дала, тебе в дорогу.
Пирог с рыбой. С окунями. Самая вкусная штука в мире.
– Она тебя не спрашивала?
– Нет.
– Правильно, наверное. Зачем знать…
Виктор поболтал крынку, заглянул внутрь.
– Я бы не хотел знать, – сказал он. – Слушай, а как вот мне финал прописать, а? Как ты думаешь?
Виктор выплеснул квасную гущу за бревно.
– Мне кажется, надо последний бой немного иначе показать.
– Как?
Виктор вскочил с бревна, принялся ходить передо мной, затягиваясь, потирая подбородок.
– Минометы я думаю оставить. Но сцена отступления… Как-то безыдейно получилось. Все побежали… Они должны были бой дать.
– Мы дали, – напомнил я.
– Да, конечно, ты мне писал. Но они почему-то все молчат, один Глебов ругается. Это все должно быть более оптимистично что ли… Надо подчеркнуть, что смерть партизан не была бессмысленной.
– Она не была бессмысленной.
– Да, да это бесспорно.
Виктор стал рассказывать про правду. Что есть правда жизни, а есть правда художественного произведения и совсем необязательно они должны совпадать. Книга строится по определенным законам, в ней должен быть конфликт, развитие образа, в книге совсем не так, как в жизни…
– Понимаешь, если описать, как ты мне рассказывал, то ничего не получится. Все одномерно, понимаешь? Вот вы идете по лесу, вот снова идете, вот опять идете, разговариваете, смеетесь. Вот стрельба. И снова по лесу шагаете, только снег вокруг.
– Так ведь оно и было, – возразил я. – Мы всё время куда-то шагали.
Виктор нетерпеливо взмахнул рукой.
– Я понимаю, понимаю. Но у нас должно быть все по-другому. Нужна интрига. Допустим, в отряде есть предатель. Его пытаются вычислить, но ничего не получается, он наводит на лагерь карателей. Партизаны отступают с боями… Дмитрий?!
– Да?
– Мне кажется, что Леонид должен что-то сказать в конце.
– Как? – не понял я.
– Чтобы Леонид что-то сказал. Ну, вроде как велика Россия, а отступать некуда… Понимаешь? Я конечно могу сам придумать, но хочется от непосредственного участника.
Виктор уставился на меня.
А я пытался вспомнить – что он сказал, тогда.
Виктор ждал. Он снова курил, грозил кулаком собаке, оккупировавшей «Победу», Лида гремела посудой и что-то напевала.
– Я вспомнил.
В руках у Виктора опять оказался блокнот, карандаш, он привычно поправил его ногтем и в нетерпении нарисовал в блокноте параграф.
Глава 15
– Так ты расскажешь? – спрашивает Вовка.
– Расскажу, – отвечаю я. – Как-нибудь. Только я не все помню, путаюсь. Сам понимаешь, сколько времени прошло. И как будто не я там был…
Вовка понимающе кивает, да, возраст, тут ничего не поделаешь, годы, склероз, маразм, талончик к доктору Альцгеймеру.
– Но главное-то помнишь? – он смотрит на меня с прищуром.
– Главное? Главное, пожалуй, помню. Только сейчас все равно времени не хватит…
– Не сейчас, потом. В следующую субботу, ладно?
– Субботы не хватит.
Вовка смотрит в сторону залива.
– Ну и хорошо, пусть несколько суббот, это даже лучше. Это надо сохранить.
– Что? – не понимаю я.
– Твои воспоминания. Для будущих поколений.
Вовка серьезен. Его очень интересуют будущие поколения, к моему юбилею он выжег на кленовой доске наше семейное древо, вплоть до восемнадцатого века. Увы, мы оказались отнюдь не аристократами, Вовка был этим, помню, разочарован немного. Я его успокоил, сообщив, что мой сын – его дедушка, служил в Кремлевском гарнизоне, сие, между прочим, приравнивается к службе в Кавалергардском полку Его Императорского Величества. И в свою очередь влечет за собой дарование потомственного дворянства, так что если бы сейчас на дворе у нас стояло бы самодержавие, он, Вовка, был бы дворянином аж в третьем колене. Вовка обрадовался и стал придумывать герб, щит, ленты, дубовые листья, все как полагается, даже девиз какой-то.
– Надо все записать на видео, – рассуждает Вовка. – И мемуары еще, сейчас это модно – мемуары. А потом отдельной книжкой выпустить – с фотографиями, с документами. Здорово ведь?
– Прекрасно.
– Так и сделаем. Я с папкой поговорю, и с дедушкой, пусть они тоже что-нибудь вспомнят.
– Вспомнят, наверное, – соглашаюсь я.
– У мамки тоже дедушка был, – рассуждает Вовка. – Он, кажется, на флоте воевал, я фотографию видел. А другой в плену сидел, это тоже интересно… Надо все хорошенько разузнать. А что это там еще…
Вовка вглядывается в сундук.
– Ты конфеты что ли хранишь? «Птичье молоко».. Не, мне не нравится птичье молоко, она в зубах застревает… Тяжелая.
Вовка открывает коробку, задумчиво хмыкает.
– Альбом… Английский какой-то художник… Можно?
Я киваю.
Вовка поддевает обложку, двумя пальцами, бережно, как старинную пластинку, извлекает альбом, кладет на стол, читает:
– Yephim Chistyakoff… Ну, имечко… Йепхим! У нас в классе есть один Боромир, помнишь, я рассказывал? Вот тоже родители удружили, Йепхим…
Вовка хихикает, разглядывает обложку, морщит лоб.
– Английский, значит, художник. В Лондоне напечатано.
– Просто из Англии привезли, – объясняю я. – У нас этого художника не очень хорошо знают, а там лучше…
– Понятно. А ты чего его хранишь?
– Нравится.
– Ну-ну…
Вовка с видом знатока листает альбом.
– Смешные картины. Тупые какие-то… и нарисовано тяп-ляп… но мне что-то тоже нравятся. Вот эта, с глухарем… А чего он такой большой-то, с девчонку ростом?
– Не знаю, – я пожимаю плечами.
Вовка берет из коробки лупу, читает, сминая языком звуки:
– The Black Grouse King… Какой-то король черный… Черный король…
– Тетеревиный царь, – подсказываю я.
– А точно, царь. Сразу видно, ясно все. Яблоко огромное, народ на телеге его волочет… Яблоко всеобщей радости…
Переводит Вовка.
– Ну да, с такого яблока обрадоваться можно, это точно… А чего вот не ананас? Ананас всеобщего счастья! Мне ананасы больше нравятся.
Он листает альбом дальше, но уже неторопливо, вглядываясь в каждую репродукцию.
– Нормально… – присвистывает Вовка. – Ничего себе картиночка – два на три метра, на целую стену…
Он снова подносит к носу лупу:
– Известная… Наиболее известная картина мастера… Тысяча девятьсот сорок третий год… Ого! Сорок третий! Ты как раз воевал тогда… А называется-то как… Heaven Host… Heaven, это небо, Host это…
Вовка кусает губу.
– В компьютере есть хост, только не помню, как он переводится. Host… Небесный хост, короче. А кто все эти люди, а? Ничего себе народу, тысяча, наверное… И сзади еще тени. Будто выступают…
Он приближает лупу к бумаге, разглядывает пристальнее изображение, водит стеклом, бормочет.
– Как будто фотография сделана, как живые все… А некоторые как мертвые… Вот у этого вся тельняшка в дырках от пуль, а на ногах стоит. Улыбается еще. А вот этот еще… Стой-ка… Это же Гагарин… Точно, Гагарин! И шнурки развязались!
Вовка уже не смеется, лицо серьезное, напряженное, губами шевелит.
– Гагарина знаю… А почему это? Почему тут Гагарин? Написано же – сорок третий?
Я пожимаю плечами.
– Точно ведь, Гагарин. А это крылья? Или тени… И в сорок третьем…
Вовка щурится через лупу, смотрит на меня. Я молчу.
– Понятно… – Вовка возвращается к альбому. – Ошиблись, наверное, англичане. Они все время не то делают. Что за народ? У папки «Ровер» через месяц сыплется… А все равно странная картина. Гагарин вроде как нарисован, а тут спереди все в кольчугах. А вот с копьем…
Вовка опять смотрит на меня.
– Прикинь, а? Пацан в фуфайке, в валенках и с золотым копьем. И звезда…
Он опять щурит глаз, дышит на лупу, протирает ее фланелевым подолом рубашки.
– Тут у него Звезда Героя, кстати, – говорит Вовка. – На фуфайке. Да уж. Надо будет в Интернете про этого Йепхима глянуть…
