Rue d’Assasses — доклад…
8/VI, понедельник
«Чудны твои дела, Господи!»
Насер заявил публично Никите Сергеевичу, что «с помощью Всевышнего он надеется построить в Египте социализм».
Белла, следуя заветам не только политэкономии, но и Корана, тоже с помощью Аллаха строит социализм в Алжире. Негры, те, что строят у себя социализм, тоже прибегают к помощи своих идолов.
Вероятно, у христиан может возникнуть вопрос: почему Аллах и негритянские идолы столь прогрессивны, что им довольно участвовать в строительстве социализма, а их Христос столь реакционен, что ему это дело противопоказано?
Шутки шутками, а во всем этом есть нечто поистине новое, из которого можно заключить, что сегодняшний день совсем не похож на вчерашний. Из сегодняшнего дня прежде всего уходит Сталин, и нужно надеяться, что не смотря на бешеные усилия китайцев мумифицировать или даже оживить этот труп, — навсегда. Победит разум и человеческое достоинство. И жизнь вынуждает, может быть, volens nolens к известной толерантности современных (…). Сталин, подобно римскому папе, обладал всей полнотой истины и был непогрешим, даже в большей степени, чем папа, ибо папа только et cathedra, тогда как Сталин абсолютно, папа был никому не страшен со своей анафемой, потому что у него давно не было под рукой инквизиции, тогда как Сталин ею обладал в полной мере и его инквизиторы свободно могли стрелять людей в затылок и гноить сотнями тысяч в концлагерях.
Сталин восстановил обычай римских императоров — обожествлять себя и при жизни ставить себе памятники (почему после смерти их так охотно сбрасывали).
При таком положении вещей все несогласные, все «инакомыслящие» всегда именовались еретиками, предателями, ренегатами врагами народа и т. д., и отлучались от церкви, а нередко и от жизни.
Никогда в истории эта попытка приведения людских умов и верований к общему знаменателю не давала прочных и длительных результатов. Но в истории всегда были фанатики, и чаще всего огнем и мечом приводившие людей к общему знаменателю — к единой и обязательной истине, эти люди всегда презирали терпимость, как слабость, как беспринципность, как равнодушие к истине и т. д.
И всегда были люди, которые жаждали свободы, для которых насильственное приведение к общеобязательному «единомыслию», к общему знаменателю — было унижением и оскорблением человеческого достоинства, они всегда думали, что «дух дышит там, где хочется», и это его право и с этим правом и связано человеческое достоинство.
Обе эти «людские потребы» «двигали» историю. Но по-разному. Первые, пожалуй, больше строили и созидали, вторые — неизбежно разрушали, но, разрушая, тем самым подготавливали почву для новых строителей, для новых начинаний.
Я часто думаю, как это хорошо, что после короткого «после сталинского смутного времени», у «кормила власти» стал Хрущев.
Не только потому, что он освободил страну от сталинского террора и произвола сталинских башибузуков, а потому что это не теоретик, а практик, т. е. безусловный реалист, очень реально воспринимающий жизнь, явления и факты, и не говорящий, «тем хуже для фактов…», а видимо про себя думающий, «тем хуже для устаревшей теории», ибо новые явления жизни естественно должны вносить новые творческие поправки в старую теорию. Хрущев не начетчик. Его совершенно неуёмная энергия, мотающая его по всему свету, все время расширяет его горизонты — этот человек, трезвого государственного ума, все время умножает свой реалистический жизненный опыт. Я верю, что он искренний поборник мира.
И думаю, что общение не только с государственными, но вообще, с людьми другого склада, другого мира опять-таки углубляет его жизненный опыт, а может быть, на некоторые вещи и явления открывает глаза.
Его поведение во время Карибского кризиса отмечено не только государственной, но и человеческой мудростью
Его дружеские контакты с Гаретом, с (…) и другими деловыми людьми, предпочитающими мирное сосуществование атомному самоубийству, указывают на широту его натуры, ума и взглядов, довольно удивительную для человека «нашего мира» (…)
…Конечно, и Хрущев, человек своей эпохи, своей среды, своего народа и своего времени тоже выше своей жопы, как и все, прыгнуть не может, требовать от него толерантности в западно-европейском понимании — нелепо, ему свойственно другое миропонимание, терпимость, вынуждающая к корректному сосуществованию различных идеологий, ему чужда и враждебна, он слишком убежден в абсолютной правоте, в безусловной истине своих идей, чтобы допустить возможность какого бы то ни было релятивизма. И, может быть, и в самом деле верит, что стоит уничтожить классы, как не будет никаких «противоположных идеологий», а будет одна коммунистическая, и все люди придут к единомыслию, и наступит мир, тишина, дружба, любовь и благорастворение воздухов. А китайцы и иже с ними? См. датские ответы на вопросы.
Однако, разве это не подлинно новые и очень (…) веяния — признание за каждой страной, за каждым народом по-своему (сообразно своим историческим и национальным бытием) строить социализм, по существу, более того — по-своему понимать иди комментировать и основы основ — марксизм-ленинизм. Это право, в конце концов, признано за Югославией. По-своему строит социализм Польша и т. д.
При Сталине югославские товарищи осмелились думать по-своему и мы знаем, что из этого получилось.
По существу, и по сей день не изжиты идеологические разногласия, но это не мешает поддерживать не только дружеские межгосударственные отношения, но и поддерживать и партнерские контакты.
На принципе независимости и взаимоуважения складываются отношения и с братскими партиями, и я верю в наше невмешательство в их дела. Да и можно ли (…) командовать из единого центра? И Торез, и Тольятти определяют линию своего поведения прежде всего исходя из реальной обстановки в своих странах. Жизнь показала, что в отношениях между социалистическими государствами не так-то легко добиться единомыслия, а поведение китайцев, албанцев и иже с ними показывает, что «общий знаменатель» вещь вообще сомнительная.
Но вот что меня огорчает — упорный ропот мещанина-обывателя, того самого, который захлебывался от верноподданнических чувств к Сталину.
Хрущев у этого мещанина-обывателя не популярен, во-первых, поскольку у него (у обывателя) прошел страх (сдерживающее начало), он стал наглеть, вместо того, чтобы понять благо относительной свободы, которое он получил благодаря Хрущеву, приобретя тем самым человеческое достоинство, сведенное на нет Сталиным. Во-вторых, поскольку, без него, «хлеб насущный» является не только первейшим (что вполне законно и справедливо), но, пожалуй, и единственным требованием (что уже ущемляет достоинство человека), то несмотря на то, что все мы живем гораздо лучше, чем десять лет тому назад (исключая, и то отчасти (пищепродукты), нынешний год), этот самый обыватель скулит, а подчас и рычит на трудности жизни, на то, что «Сталин цены снижал (спрашивается, какой ценой? Ценой полного разорения сельского хозяйства и т. д.), а при Хрущеве — цены растут».
Конечно, трудности есть, (…) но воздух после XX съезда стал свежим и чистым. Было бы наивно, говоря о сталинской эпохе, объяснять все страхом, страх сопутствовал, но не на нем все держалось, держалось-то, увы, на несомненно новом явлении нашего времени, на беспредельной вере в вождя, на беспредельном, трепетном и бескорыстном, искреннем преклонении перед ним. Тут не только Сталин, тут и Муссолини, тут и Гитлер — все они имели своих подлинных «энтузиастов» и, конечно, энтузиастов без кавычек, и при том это было не меньшинство, а большинство нации, это был «массовый психоз», способный вести на подвиг, а не только на преступление.
Я все-таки думаю (и не знаю — праведные эти мысли или еретичные!) — у каждого народа своя психология, точнее свое mentalite, органически выраставшее на его путях исторического развития (так как эти пути у различных народов складывались по-разному, то тут в какой-то мере «их бытие определяло их сознание»), возможен какой-то конфликт «национального характера», хотя и здесь, видимо, «биология» вытекала и из географии с ее специфическими природными и экономическими явлениями (климат и т. д.) и из исторического и политического бытия.
Народная мудрость, пожалуй, вложила это в очень точную формулу: что русскому хорошо, немцу смерть.
Или, пожалуй, опять-таки, и слепой отличит француза от немца, а англичанина от испанца, даже американца от англичанина. Ни для Англии, ни для Франции я не мыслю возможности «массового психоза», свойственного немцам (у этих (не Шиллера, не у Гете, не у Маркса, не у Энгельса, конечно!) marchisen peil, и стадная дисциплина — в крови!), чтобы это стало возможным в Англии или во Франции — нужно «перерождение» нации!
