Жизнь дона Діего заключалась въ трехъ словахъ. «Онъ былъ художникомъ». Это была вся его біографія. Никогда во время путешествій по Испаніи и Италіи не побуждало его любопытство видѣть что либо иное кромѣ картинъ. При дворѣ короля-поэта онъ прозябалъ среди маскарадовъ и торжествъ, спокойный, какъ монахъ, стоя всегда передъ полотномъ и моделью, сегодня передъ шутомъ, завтра передъ маленькою инфантою, стремясь лишь къ тому, чтобы подняться въ чинѣ среди слугъ короля и получить право нашить красный крестъ на жилетъ. Это была возвышенная душа, заключенная въ флегматичномъ тѣлѣ, никогда не мучившемъ его нервными желаніями и не нарушавшемъ его спокойнаго труда вспышками страсти. Когда онъ умеръ, на слѣдующей же недѣлѣ умерла его супруга, добрая донья Хуана; они, повидимому, не могли жить другъ безъ друга послѣ мирнаго и долгаго совмѣстнаго существованія, не отличавшагося никакими приключеніями.
Гойа же «пожилъ». Онъ пожилъ, какъ художникъ и грансеньоръ: его существованіе было интереснымъ романомъ, полнымъ любовныхъ исторій. Раздвигая драпировки его мастерской, ученики видали шелковыя юбки королевы на колѣняхъ маэстро. Красавицы-герцогини того времени просили на перерывъ, чтобы крѣпкій мужествеино-галантный арагонецъ намалевалъ имъ румянецъ на щекахъ, смѣясь, какъ сумасшедшія отъ этихъ шалостей интимнаго характера. Любуясь торжественнымъ обнаженнымъ тѣломъ на растрепанрой постели, Гойа переносилъ эти формы на полотно въ силу неудержимой потребности воспроизводить въ живописи красоту, и легенда, создавшаяся вокругъ испанскаго художника, соединяла его славное имя съ именами всѣхъ увѣковѣченныхъ его кистью красавицъ.
Писать, не зная ни страха, ни предразсудковъ, увлекаться работою, перенося на полотно сочную наготу и влажную, янтарную прозрачность женскаго тѣла съ розовыми переливами, словно у морскихъ раковинъ, было заповѣднымъ желаніемъ Реновалеса. Онъ мечталъ жить, какъ знаменитый донъ Франсиско Гойа, какъ свободныя птицы съ блестящими перьями, среди однообразія человѣческой жизни, и отличаться своими страстями, вкусами и свободными взглядами отъ большинства людей, какъ онъ отличался отъ нихъ оцѣнкою жизни.
Но увы! Жизнь его была похожа на жизнь дона Діего; она была ровна, однообразна, вытянута по стрункѣ. Онъ писалъ, но не жилъ. Его картины пользовались большимъ успѣхомъ за точность въ передачѣ природы, за яркость красокъ, за прозрачность воздуха и внѣшнія формы вещей, но чего-то все-таки не хватало ему; это что-то шевелилось внутри него, и онъ тщетно пытался вырваться изъ вульгарныхъ рамокъ обыденной жизни.
Воспоминаніе о романтической жизни Гойи напомнило ему о его собственной. Его называли маэстро; у него покупали за хорошую цѣну все, что онъ писалъ, особенно, если это соотвѣтствовало чужому вкусу и противорѣчило его художественной волѣ; онъ наслаждался спокойнымъ и очень удобнымъ существованіемъ; дома въ роскошномъ дворцѣ, снимокъ съ котораго былъ помѣщенъ въ нѣсколькихъ иллюстрированныхъ журналахъ, у него была жена, вѣрившая въ его геніальность, и почти взрослая дочь, при видѣ которой смущались и волновались всѣ его ближайшіе ученики. Отъ прошлой богемы оставались у него лишь мягкія фетровыя шляпы, длинная борода, взъерошенные волосы и нѣсколько небрежное отношеніе къ своей внѣшности; но когда положеніе національной знаменитости требовало отъ него болѣе тщательнаго туалета, онъ вынималъ изъ шкапа фракъ съ кучей орденовъ въ петлицѣ и появлялся на офиціальныхъ торжествахъ съ весьма представительною внѣшностью. Много тысячъ дуро хранилось у него въ банкѣ. Онъ принималъ своего повѣреннаго въ дѣлахъ дома, въ мастерской, съ палитрою въ рукѣ, обсуждая съ нимъ, какія бумаги купить на годовой заработокъ. Имя маэстро не вызывало ни удивленія, ни отвращенія въ высшемъ обществѣ, гдѣ было въ модѣ заказывать ему дамскіе портреты.
Въ прежнія времена онъ вызывалъ протесты и скандальные толки своими дерзкими красками и революціоннымъ отношеніемъ къ Природѣ, но имя его вовсе не было запятнано посягательствомъ на правила приличія, которыя необходимо соблюдать съ публикою. Женщины, которыхъ онъ писалъ, были простыми крестьянками, отвратительными деревенскими красавицами; на его картинахъ не появлялись иныя обнаженныя тѣла кромѣ потныхъ тѣлъ рабочаго люда или пухлыхъ дѣтскихъ фигурокъ. Онъ былъ почтеннымъ маэстро, который культивировалъ свой выдающійся талантъ съ такимъ же спокойствіемъ, съ какимъ торговые люди занимаются своими дѣлами.
Чего-же не хватало ему?… Увы!.. Реновалесъ иронически улыбался. Вся его жизнь предстала вдругъ передъ нимъ въ бурномъ потокѣ воспоминаній. Онъ устремилъ еще разъ взглядъ на эту обнаженную женщину блестящей перламутровой бѣлизны, съ заложенными за голову руками, съ пышными, выпуклыми грудями и обращеннымъ на него взоромъ, какъ будто она видѣла въ немъ стараго знакомаго. И онъ повторялъ мысленно, съ выраженіемъ горькаго разочарованія:
– Обнаженная Гойи!.. Обнаженная!
Когда Маріано Реновалесъ вспоминалъ первые годы своей жизни, въ его памяти, особенно легко удерживавшей внѣшнія впечатлѣнія, явственнѣе всего звучали непрерывные удары молота по наковальнѣ. Съ ранней зари до того времени, какъ земля начинала окутываться полумракомъ сумерекъ, желѣзо пѣло и стонало отъ пытки на наковальнѣ; отъ ударовъ дрожали и стѣны дома, и полъ комнатки въ верхнемъ этажѣ, гдѣ Маріано игралъ у ногъ блѣдной, болѣзненной женщины съ глубокимъ и серьезнымъ вглядомъ; она часто оставляла шитье, чтобы поцѣловать своего малыша съ неожиданною порывистостью, словно боялась, что не увидитъ его больше.
Непрерывные удары молота, подъ звуки которыхъ состоялось появленіе Маріано на свѣтъ, будили его съ первыми лучами солнца; онъ соскакивалъ съ кровати и спускался въ кузницу грѣться у раскаленной печи. Отецъ его, волосатый и добродушный циклопъ, весь почернѣвшій отъ сажи, поворачивалъ желѣзо въ печи, работалъ напильникомъ и отдавалъ, среди оглушительнаго шума, зычнымъ голосомъ приказанія своимъ подручнымъ. Двое дюжихъ парней съ открытою грудью, ковали желѣзо, сильно взмахивая руками и пыхтя; то красное, то огненно-желтое, оно извергало при каждомъ ударѣ молота потоки блестящихъ искръ, которыя съ трескомъ разсыпались въ видѣ яркихъ букетовъ, населяя мрачную атмосферу кузницы роемъ огненныхъ мухъ, и замирали черныя и потухшія, въ полныхъ сажи углахъ.
– Тихонько, малышъ, – говорилъ отецъ, опуская свою крупную руку на нѣжную головку ребенка съ тонкими кудрявыми волосами.
Блескъ раскаленнаго желѣза привлекалъ ребенка настолько сильно, что онъ пробовалъ иногда завладѣть искорками, сверкавшими на землѣ, словно упавшія звѣзды.
Отецъ гналъ его изъ кузницы на улицу. Передъ почернѣвшею отъ сажи дверью разстилались на склонѣ горы залитыя солнцемъ поля, раздѣленныя межами и каменными оградами на правильныя геометрическія фигуры. Внизу въ долинѣ виднѣлись группы тополей на берегахъ извилистой, хрустальной рѣки, а вдали высились горы, поросшія до верху темными соснами. Кузница находилась неподалеку отъ маленькаго городка; оттуда и изъ окрестныхъ деревень поступали въ нее заказы на новыя оси для телѣгъ или плуги, косы, лопаты и вилы для починки.
Постоянные удары молота побуждали ребенка къ лихорадочной дѣятельности и отрывали его отъ дѣтскихъ игръ. Въ возрастѣ восьми лѣтъ онъ хватался иногда за веревку мѣховъ и тянулъ ее, восторгаясь снопомъ искръ, которыя вырывались изъ угля, подъ сильною струею воздуха. Добрый циклопъ обожалъ сына, который былъ крѣпокъ и силенъ, какъ всѣ въ его семьѣ; кулаки мальчика внушали даже въ этомъ возрастѣ сильное уваженіе окрестнымъ ребятишкамъ. Маріано былъ сыномъ своего отца; отъ бѣдной матери, слабой и болѣзненной, онъ унаслѣдовалъ только склонность къ уединенному размышленію. Цѣлыми часами просиживалъ онъ иногда, когда затихала въ немъ жажда кипучей дѣятельности, и молча любовался полями, небомъ и ручьями, которые стекали съ горъ по камушкамъ и впадали въ рѣку въ глубинѣ долины.
Мальчикъ ненавидѣлъ школу и чувствовалъ къ ученію искреннее отвращеніе. Его сильныя руки дрожали въ нерѣшимости, когда онъ брался за перо. За то отецъ и всѣ окружающіе восторгались легкостью, съ которою онъ воспроизводилъ все, что видѣлъ, въ простыхъ и наивныхъ рисункахъ, не упуская ни малѣйшей подробности. Карманы его были всегда полны угля, и онъ не проходилъ мимо стѣны или любого свѣтлаго камня безъ того, чтобы не нарисовать на нихъ сейчасъ же предметы, поражавшіе его глазъ чѣмъ-нибудь особеннымъ. Наружныя стѣны кузницы были совсѣмъ черны стъ рисунковъ маленькаго Маріано. Длинною вереницею тянулись на нихъ съ хвостиками закорючкою и задранными кверху мордами свиньи Святого Антонія, которыя содержались въ маленькомъ городкѣ на общественный счетъ и разыгрывались жителями въ лотерею въ день этого святого. А посреди этой пузатой процессіи выглядывалъ профиль кузнеца и его подручныхъ съ надписью подъ каждымъ изъ нихъ, чтобы ни у кого не могло быть сомнѣній относительно оригинала.
