Вот кого на линкоре больше слушали, чем даже командира Христофорова и комиссара Иванова, так это Петриченко Степана, старшего корабельного писаря. Он сам-то был родом из малоземельной крестьянской семьи, и грамоте обучен – его речи совпадали с настроениями экипажа. Его послушать и с «Севастополя» приходили. Он-то, Петриченко, и предложил отправить с обоих линкоров делегацию в Петроград – выяснить обстановку («что на заводах там деется»). В делегацию «Петропавловска» судовой комитет включил и Терентия Кузнецова.
Ему, Терентию, ехать в Питер не хотелось. Как раз на четверг назначили поездку, а у него по четвергам…
Ну, может, детство было хорошее, приятно же вспомнить прочитанные книжки, и как в речке плотву ловили в плетеные корзины. А в дальнейшей жизни никакой радости – случайно выжил в штыковой атаке, а потом – свист боцманской дудки в шесть утра – «команде вставать, койки вязать!» – и нарастающая бузá, крики, споры – какая власть нужна, а кого надо прогнать к… ну, известно куда… И одна, только одна отрада у Терентия – встречи по четвергам с Капой… Отдавшись, она лежит с закрытыми глазами в его объятии… тихонько мурлычет: «Это любовь?.. У нас любовь, Терёша, да?» «Ну да, – отвечает он, – а чего ж еще?»
Вот, значит, и любовь, а он-то раньше не понимал, чтó это такое, и мучило Терентия, что не знал он слов для нее – для любви. Одно только повторял: «Джахаваха». «Джаваха»! – кричала Капа и смеялась, запрокинув голову. Глаза у нее светились озорством.
В Петрограде было холодно и очень неспокойно. Как в семнадцатом, по улицам ходили патрули. Прохожие опасливо посматривали на кронштадтских военморов, хоть они, в отличие от семнадцатого года, шли невооруженные.
Разошлись по нескольким заводам. Терентий и еще два петропавловца заявились на Балтийский завод, издавна дымивший на Васильевском острове. Не дымил завод, рабочие бастовали. Кронштадтцев не хотел пускать на завод караул курсантов, стоявший у закрытых ворот. Но рабочие, собравшиеся по ту сторону ворот, стали требовать пропустить делегацию. «Кто вас сюда поставил? – кричали курсантам. – Какой власти служите, вояки косопузые?». «Сами вы косопузые! – сердились курсанты. – Работать надо! А не бастовать против советской власти!». «Где она, советская власть? – кричали заводские. – Как не было, так и нету!». «А ну, заткнись!». «Сам заткнись! Хватит рты затыкать! Даешь народно… народовластье!»
Это слово, прежде незнакомое, народовластие, можно сказать, летало, кружилось над заводским двором, в облаке махорочного дыма, на виду у длинношеих кранов, застывших над опустевшими стапелями.
– Перевыборы Советов хотим сделать, – объясняли петропавловцам столпившиеся вокруг рабочие люди.
– Да и мы это хотим в Кронштадте, – отвечали военморы.
– Вот! Требуйте, чтоб старый распустить на хрен, а новый выбрать. Чтоб не одни коммунисты там сидели.
– А кого посадить туда хотишь? – возразил кто-то простуженным басом. – Анархистов? Эсеров?
– А что, эсеры – буржуи, что ли? Они тоже социалисты. За трудовой народ страдают.
– Трудовой народ на голодном пайке держат! – крикнул тощий парень с красными от мороза ушами. – Сколько можно? Свободную торговлю требуем!
– Снять заградотряды на дорогах!
– Прекратить аресты!
Перебивая друг друга, рассказали военморам, как на Трубочном заводе, тоже тут, на Васильевском острове, на рабочем собрании написали на бумаге и проголосовали револю… то есть ре-зо-люцию с требованием перехода к народовластию. А Петросовет – ну, его исполком – постановил: ах вот вы как? закрыть завод! пере-ре-ги-стрировать, кто на нем работает. Ну, на следующий день, позавчера это было, они, трубочники, вышли на улицу. И к нам человека прислали, и на завод Лаферма – звали бросать работу и к ним, значит, идти. Мы и пошли на митинг, народу много собралось, под три тыщи, наверно. Шумели, конечно, за перевыборы Советов. Ах вы так? разогнать! А кого на разгон? А вот этих, кто у ворот… а они давай стрелять…
– Чего вы врете? – заволновались у ворот курсанты. – Не стреляли мы!
– Стреляли! – неслось в ответ. – Ну, правда в воздух… Что теперь делать? Вчера военное положение объявили… Война-то кончилась, а в Питере военное положение… аресты идут… Вы, матросы, там в Кронштадте, всем людям скажите – пусть нам поддержку сделают…
Переночевали кронштадтские делегаты на линкоре «Гангут», вмерзшем в лед на Неве. Там, на «Гангуте», тоже было неспокойно. Тревожил слух, что петроградское начальство намерено отправить для продолжения службы на Черное море «ненадежных» матросов из экипажей стоящих в Питере кораблей.
– Мы – ненадежные? – кипятились гангутцы. – Это мы – нежелательный элемент?
И обкладывали начальство многоэтажным матом.
Следующим днем, 27 февраля, делегация возвратилась в Кронштадт. На общем собрании в коммунальной палубе «Петропавловска» доложили о событиях в Питере. Терентий потом признался Юхану Сильду: «Стою, передо мной тыща голов, надо языком молоть, а у меня уши трясутся». Но, хоть и «тряслись уши», а выступил, рассказал собранию, запинаясь с непривычки, как рабочие на Балтийском заводе бастуют, чего требуют и просят от Кронштадта поддержки.
Собрание забурлило, зашумело.
– Поддерживаем! – орали во всю глотку. – Даешь перевыборы в совет! Револю… резолюцию написать! Кто в большевиках – выйти из партии!.. Но-но, – слышались несогласные голоса, – как это выйти? Ты, что ли, нас принимал?..
– Вы что, братцы, с ума съехали? – кричал, сильно волнуясь, комиссар линкора. – Нельзя из партии! Это ж выходит, предательство мировой революции!
– Это вы предатели! – неслось в ответ. – Обещали «мир хижинам», а чего делаете, крестьян давите! А мировая революция – на хрена она нам?
И вот – неслыханное дело: и впрямь стали партийные билеты класть. Споры по этому жгучему вопросу сотрясали линейный корабль. Петриченко сдачу партийных билетов поддержал. Он и сам объявил, что выходит из РКП (б). (Но некоторые военморы говорили, что Петриченку еще осенью двадцатого года из партии выгнали за «махновские» высказывания. А еще кто-то утверждал, что он, Петриченко, самый настоящий эсер, из левых.) Так вот, Терентий свой партбилет тоже сдал – принес к Петриченке в каюту-канцелярию и положил со словами: «Как все, так и я». А Зиновий Бруль, второй артиллерист, сидевший там у своего друга Степана, насмешливо на Терентия прищурился и сказал:
– Как же Ленин с Троцким теперь без тебя? Не жалеешь ты их.
– А чего их жалеть? – проворчал Терентий.
– Пусть они нас пожалеют, – сказал Петриченко.
Он всегда зрит в самый корень. Потому и прислушивались к нему петропавловцы.
Он и еще несколько головастых военморов выработали резолюцию из тринадцати пунктов, каковую следующим днем, 28 февраля, представили на общее корабельное собрание. Таких собраний еще не видывали стальные переборки «Петропавловска». Поджимая тонкие губы после каждой фразы, читал Петриченко пункт за пунктом. Разгорались споры, выкрикивали уточнения. Кто-то потребовал вставить в резолюцию созыв Учредительного собрания.
– Это не надо! – кричал Петриченко. – Мы за советскую власть, верно? Зачем учреждать другую? Зачем дразнить гусей? Переизбрать советы, чтоб народ был представлен! А не одна только партия.
И после уточнений – что-то выкинули, что-то добавили – резолюция была принята почти единогласно.
Она начиналась так:
«Заслушав доклад представителей команд, посылаемых общим собранием команд с кораблей в гор. Петроград для выяснения дел в Петрограде, постановили:
1) Ввиду того, что настоящие советы не выражают волю рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы советов тайным голосованием, причем перед выборами провести свободную предварительную агитацию всех рабочих и крестьян».
Дальше шли пункты о свободе слова и печати для всех левых социалистических партий, о свободе собраний и профсоюзов, об освобождении политических заключенных, упразднении политотделов («так как ни одна партия не может пользоваться привилегиями для пропаганды своих идей…»), о немедленном снятии заградительных отрядов.
Был в резолюции очень важный 11-й пункт: «Дать полное право действия крестьянам над своею землею так, как им желательно, а также иметь скот, который содержать должен и управлять своими силами, т. е. не пользуясь наемным трудом».
В тот же день проголосовала за эту резолюцию и команда «Севастополя». В резолюцию добавили еще два пункта.
А первого марта началось на Якорной площади общее гарнизонное собрание. Не только военморы с бригады линкоров утоптали тут снежный покров, но и «братва» с других, помельче, кораблей, и красноармейцы из сухопутных частей Кронштадтской крепости, а также и многие жители города. Черные бушлаты и серые шинели вперемешку перекатывались, подобно волнам, от Морского собора до памятника Степану Макарову – словно спешили столпиться под вытянутой рукой этого удивительного адмирала, который, будучи тут главным командиром порта, заботился о «нижних чинах», как родной отец: ввел в казармах газовое освещение и снабжение кипяченой водой для питья, строго следил за качеством питания и даже издал приказ с инструкцией «О приготовлении щей». С постамента своего памятника адмирал, погибший на русско-японской, взывал: «Помни войну!» (А как же ее не помнить… хотя Степан Осипович имел в виду не гражданскую…).
