Мама нежно улыбается мне:
-Ты познакомилась с парнем?
-Нет.
-Познакомилась, я же вижу. И как его зовут?
-Ни с кем я не познакомилась!
Папа в ярости.
-Это так на тебя похоже, -заявляет он. –Черт побери, в этом вся ты. Я так и знал, что от тебя помощи не дождешься.
-Да ладно тебе, -говорит мама. –Ведь ей от этого хуже не стало, разве нет?
-Ты посмотри на нее. Она едва стоит на ногах.
Все трое уставились на меня. Терпеть это не могу. Мне тоскливо, холодно, и живот болит. Ноет не переставая с тех пор, как мы с Джейком занимались сексом. Я не знала, что так будет.
-Вернусь в четыре, -бросает папа, входит в лифт. –Она почти две недели отказывается сделать анализ крови, так что позвони мне, если что-то изменится. Справишься?
-Да, конечно, не волнуйся. –Мама наклоняется и целует меня в лоб. –Я за ней присмотрю.
Мы с Кэлом садимся за стол на кухне, а мама ставит чайник, отыскивает среди стоящей в раковине посуды три чашки и ополаскивает их под краном. Достает из шкафчика пакетики с чаем, из холодильника молоко, нюхает его, выкладывает не блюдо печенье.
Я тут же засовываю в рот бурбонскую печеньку. Очень вкусно. Дешевый шоколад –сахар моментально поступает в кровь, в мозг.
-Я вам рассказывала про своего первого парня? –спрашивает мама, поставив чай на стол. –Его звали Кевин, он работал в часовой мастерской. Мне безумно нравилось, как он сидел, такой сосредоточенный, со стеклышком в глазу.
Кэл берет еще одно печенье:
-Мам, а сколько всего у тебя было парней?
Она смеется, откидывает длинные волосы за плечо:
-Нескромный вопрос.
-А папа был лучше всех?
-Ах, ваш отец! –восклицает мама и театрально хватается за сердце, отчего Кэл покатывается со смеху.
Однажды я спросила у мамы, почему у них с папой не сложилось. Она ответила:
-Он самый трезвомыслящий человек, которого я когда-либо знала.
Когда она его бросила, мне было двенадцать. Какое-то время она присылала открытки из мест, о которых я никогда не слышала –из Скегнесса, Гримсби, Халла. На одной из них была фотография гостиницы. «Здесь я теперь работаю, -писала мама. –Я помогаю кондитеру и очень поправилась!»
-Отлично, -заявил папа. –Пусть хоть лопнет.
Я развешивала открытки на стене своей комнаты- Карлайл, Мелроуз, Дорнох.
«Мы живем на ферме, как пастухи, -писала она. –Оказывается, хаггис делают из бараньего горла, легких, сердца и печени!»
Я этого не знала, как не знала и того, кто эти «мы», но мне нравилось рассматривать открытки с пейзажами Северной Шотландии –высокое небо, расстилающееся над заливом.
Потом наступила зима, и мне поставили диагноз. Кажется, сперва мама не поверила, потому что вернулась не сразу. Когда она наконец постучала к нам в дверь, мне стукнуло тринадцать.
-Прекрасно выглядишь! –воскликнула она, едва я открыла дверь. –И почему твой отец вечно сгущает краски?
-Ты будешь жить с нами?
-Не совсем.
Она нашла себе эту квартиру.
С тех пор всегда одно и тоже. Наверно, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но все заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую-нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган я потеряла все сбережения. Зато Кэл стал поп-звездой и построил коттедж у моря, а мама- художницей, у которой куча денег и собственный замок. Я же рано вышла на пенсию (мне все время выпадало десять очков) и даже не стала пересчитывать остатки своих средств.
Потом Кэл решает показать маме новый фокус и уходит, чтобы взять в ее кошельке монетку. Пока мы ждем, я стаскиваю со спинки дивана одеяло, и мама урывает мне колени.
-На той недели мне надо в больницу, -сообщаю я. –Ты придешь?
-А разве папа не поедет?
-Вы оба можете поехать.
Она смутилась:
-А зачем тебе в больницу?
-У меня опять начались головные боли. Мне хотят сделать люмбальную пункцию.
Мама наклоняется и целует меня; я чувствую ее теплое дыхание на щеке.
-Все будет хорошо, не волнуйся. Я верю, что все будет хорошо.
Возвращается Кэл с фунтом.
-Дамы, следите за рукой, -произносит он.
Мне не хочется. Надоело смотреть, как исчезают предметы.
В маминой спальне я задираю футболку перед зеркалом на шкафу. Раньше я была страшная, как карлица. Кожа серая, а живот на ощупь словно тесто, вылезшее из кастрюли: палец тонул в рыхлых телесах. Все из-за стероидов. Преднизолон и дексаметазон в больших дозах. Оба лекарства –сущий ад, от них толстеешь, становишься уродливой и злобной.
Прекратив их принимать, я похудела. Теперь тазовые кости выпирают и ребра торчат. Я, словно призрак, постепенно покидаю свое тело.
Я сажусь на маминой кровати и звоню Зои.
-Что это вообще такое-секс? –спрашиваю я.
-Бедненькая, -жалеет меня Зои. –Тебе не понравилось, да?
-Просто я никак не пойму, отчего мне так неуютно.
-В каком смысле неуютно?
-Одиноко и живот ноет.
-Ах да! –восклицает Зои. –Помню такое. Как будто тебя раскупорили?
-Вроде того.
-Это пройдет.
-А почему мне все время хочется плакать?
-Тесс, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Секс- лишь способ общения. Возможность расслабиться и почувствовать себя желанной.
По голосу кажется, будто Зои улыбается.
-Ты что, снова под кайфом?
-Нет!
-А где ты?
-Мне надо бежать. Скажи, что там у тебя дальше по списку, и мы все решим.
-Я передумала. Список-полная фигня.
-Да что ты, это так весело! Не стоит от него отказываться. Наконец-то в твоей жизни что-то происходит.
Повесив трубку, я мысленно считаю до пятидесяти семи. Потом набираю 999.
Женский голос отвечает:
-Служба спасения. Что у вас случилось?
Я молчу.
Женщина спрашивает:
-Произошел несчастный случай?
Я отвечаю:
-Нет.
-Не могли бы вы подтвердить, что все в порядке? –просит она. –Будьте добры, назовите ваш адрес.
Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что все в порядке. Интересно, придет ли маме счет. Хорошо бы пришел.
Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян» и не спеша набираю номер.
-Алло, -отвечает мягкий женский номер с акцентом, пожалуй с ирландским. –Алло, -повторяет женщина.
Мне неловко тратить ее время, и я говорю:
-Жизнь- дерьмо.
Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил также, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал.
-Я вас слушаю, -произносит женщина.
Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.
Но я не могу подобрать слов.
-Вы меня слышите? –спрашивает она.
-Нет, -отвечаю я и вешаю трубку.
Шесть.
Папа берет меня за руку.
-Отдай боль мне, -говорит он.
Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.
В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг небо, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.
-Мне понадобятся иглы двадцать пятого диаметра, -сообщает он студентке, -и пятикубовый шприц.
На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.
На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.
Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.
Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.
-«Великая лондонская чума пришла в Эйам», -вслух читает папа. –Веселенькая картина для больницы!
Доктор хмыкает.
-А вы знаете, -спрашивает он, -что до сих пор регистрируется три тысячи случаем бубонной чумы?
-Я этого не знал, -отвечает папа.
-Слава богу, что есть антибиотики.
Папа садится и снова сжимает мою ладонь:
-Слава богу.
Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.
В 1666 году случилась чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.
