Ответил ему пан Сапега с усмешкой:
— Имели столько, сколько нам давали. И за то спасибо. Но очень уж скромно давали.
— Не удивляйтесь, великие послы. Земля в тех краях сильно разорена. Но здесь всего в достатке. Все дадим и вам, и вашим дворянам, и холопам вашим, и коням.
Высказав все это и многое иное, обе стороны наконец пришли к полному согласию, еще раз уже совсем тепло поприветствовали друг друга, сели в кареты и двинулись к Москве...
Итак, больше месяца заняла дорога.
Между прочим, в Вязьме нас догнал нарочный из Вильни. Как оказалось, привез он послание от короля и канцлера, а еще и письмо от дочери пана Сапеги. Я это понял по его лицу, расплывшемуся от улыбки. Эх, как хотелось мне заглянуть в листок через его плечо!
Михаил Федорович, самодержец. «Я тебе, холоп, так дам...»
Прием у царя был назначен на полдень в последний понедельник февраля. За час до приема явились к нам бояре, разодетые в торжественные одежды, расшитые золотом. Такие одежды не могут принадлежать даже самым богатым боярам, определенно они хранятся в царской казне и надеваются лишь по особым случаям. Мы тоже нарядились в новые жупаны и кунтуши, а под них спрятали мултаны — короткие мечи: кто знает норов нового русского царя? Тем более, что были хорошо наслышаны о том, что творилось здесь при Иване IV.
Не знаю, как остальная часть нашей свиты, как паны Сапега и Песочинский, а меня трясло от волнения: все же впервые я участвовал в таком приеме.
Сопровождали послов знатные дворяне Польши и Великого Княжества, а также приставы — два с правой стороны, один с левой. Послы шествовали посередине, а в конце ехали большие крытые сани с подарками и шли молодые шляхтичи, что будут вручать их. С обеих сторон, начиная от посольского дома и до Кремля, эти сани охраняла стража с ружьями и саблями наголо. Кто знает местных людей, особенно холопов: налетят толпой безымянные воровские люди — ищи-свищи потом. Охотников воровать и шарпать развелось после войны много.
Погода была по-прежнему морозная, но спокойная, без ветра, и солнышко уже немного пригревало. В Вильне, конечно, зима помягче, а вот в моем Мстиславле точно такая.
В Кремле нас встречали стрельцы, построенные в несколько шеренг. Людей собралось великое множество, часть стояла вдоль дороги, иные взобрались на церкви, на крыши домов, на деревья. Отнюдь не все они глядели на нас с простым любопытством: не так давно закончилась война, и многие не против были бы выпустить нам кишки. Так что сабли под кунтушами, что ни говори, придавали нам уверенности и независимости.
Когда поднимались по сходням, нас с двух сторон сопровождали приставы. Пан Сапега шел в середине, справа от него Песочинский, а я, как мне и положено, между ними. С нами же шел боярин Козловский. Он был толст и неповоротлив, двигался с трудом и раз за разом толкал пана Песочинского. Пан Александр попросил его идти либо впереди, либо сзади, раз уж так ему много требуется места, однако Козловский то ли был глуховат, то ли из-за врожденного упрямства не пожелал уступить, напротив, еще сильнее стал подталкивать посла. Наконец, Песочинский не выдержал и взъярился:
— Я тебе, холоп, если будешь мешать, так дам, что полетишь к дьяволу! Не посмотрю на то, что идем к царю! — И сильно пихнул его.
Однако Козловский, поскольку был высокий и толстый, не упал, даже не споткнулся.
— Пускай Казимир Львович идет впереди, — сказал он, — а мы вместе — за ним.
Однако миролюбивый пан Сапега тоже возразил:
— Не много ли ты хочешь — чтобы Сапега ходил впереди тебя? Ты не только зря сказал это, ты зря подумал!
— Подумай своими куриными мозгами хорошенько, достоин ли ты вообще разговаривать с Сапегой! — злым шепотом кричал Песочинский. — А тем более тереться о его бок! Или поучить тебя на виду у думных бояр?
Вот как дружно они говорили тогда! «Как умно поступил король Владислав, послав в Москву их обоих», — подумал я.
— Кому вздумал советовать? Мне? — рассердившись, пан Песочинский всегда долго не мог успокоиться. — Иди впереди нас, как и положено ходить прислуге!
Да, на Москве прислуга ходила впереди, и это нашим послам было известно.
При входе в первый дворец нас встречал князь Горихвостов и дьяк Анкифьев. Дьяк обратился к послам с речью:
— Великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович, самодержец всея Руси, государь и обладатель многих держав оказывает честь брату своему, великому государю Владиславу IV, королю польскому, великому князю литовскому и иных земель. Он повелел встречать вас, великих послов, князю Афанасию Григорьевичу Горихвостову и мне, дьяку Калистрату Анкифьеву.
Потом с такими же словами нас встречали князь и стольник Буйносов-Ростовский и дьяк Иван Федоров. В каждой палате сидели бояре в златоглавых муфтах и черно-бурых шлыках. Наконец, вошли в третью дверь дворца, в Грановитую палату, где уже находился царь. Он восседал на великолепном золотом троне, одежды его украшены были жемчугами и драгоценными камнями. К трону вели четыре большие ступени, а повыше их — три маленькие. Четыре молодца-рынды в горностаевых накидках, в шлыках из рыси, в белых сафьяновых сапожках, с бердышами на плечах стояли по обе стороны трона и каждый был перепоясан золотыми цепями.
Войдя, Песочинский и Сапега сняли шапки, и Песочинский начал читать заготовленную речь:
— Божьей милостью наияснейший и великий господарь Владислав Четвертый, король польский, великий князь литовский, русский, прусский, жмудский, мазовецкий, киевский, волынский...
Пошло обычное перечисление владений нашего короля, произносимое с сильным польским акцентом, и я перестал следить за его речью. Кому, как не мне, писарю Великого посольства, было знать это обращение. Я стал опять рассматривать убранство Грановитой палаты. Пол, устланный коврами вблизи царя, скипетр в его руке, державу, высокую корону на голове. Может быть, корона была немного тесновата царю, посажена была мелко и оттого казалась слишком высокой. Рынды были молоды и статны. Очень внимательно они поглядывали на всех нас. Некоторые бояре, сидевшие на лавках, тоже были молоды и красивы.
А речь Песочинского продолжалась, долетали до моего сознания отдельные слова: «...черниговский, полоцкий, витебский, мстиславский... — понятно, что я сам вписывал все земли, а вот мелькнуло мстиславский и сознание тотчас отметило: родина. Столь же подробно перечислялись владения царя — ...Тебе, великому государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси самодержцу, владимирскому, московскому, новгородскому... царю казанскому, царю астраханскому, царю сибирскому...» Особенно вертеть головой по сторонам было нельзя, и хорошо я видел только Ивана Грамотина, как потом узнал, печатника думного, роль у которого была сейчас примерно такая же, как у меня. Он слушал речь Песочинского внимательнее других, поскольку это была его работа. Наконец, Песочинский закончил:
— ...Твоему царскому величеству, брату своему, доброго здоровья, добрых мыслей и приязни о всех добрых делах сердечно желает и передает через нас, великих послов.
Надо сказать, что слушал речь посла Михаил Федорович внимательно, может быть, кроме текста, его заинтересовал сильный польский акцент Песочинского, — а теперь поднялся с трона, но короны с головы не снял.
— Брат наш, Владислав король, здоров ли?
— Божьей милостью король наш на Польском королевстве и иных господарствах счастливо властвует.
Тут послы надели шапки, и Песочинский намерен был продолжить речь, однако печатник Иван Грамотин его прервал:
— Снимите шапки, — потребовал он. — Не знаю, как у вас, а перед нашим государем в шапке стоять нельзя. Мы не позволим вам унизить нашего государя.
Такое заявление оказалось неожиданным, и в Грановитой палате повисло молчание.
— Я умею почитать царское величество, — наконец ответил Песочинский. — Мы сняли шапки, когда называли титулы. Но теперь не снимем, поскольку я наделен достоинством нашего короля. Не больше, но и не меньше. — Это пан Александр произнес по-польски и поглядел на меня.
Я шагнул вперед и перевел, стараясь сохранить и передать все его интонации.
— В таком разе вы ни нашего царского величества государя не уважаете, ни своего короля. Ибо вы от лица вашего государя к лицу нашего великого государя говорите.
— Если бы я от своего имени и со своими нуждами приехал к его царскому величеству, я бы не только шапку снял, но и разговаривал с вашим государем на расстоянии. Но, будучи великим послом великого господаря, иначе не могу поступить.
Я слушал их перепалку, переводил, когда Песочинский переходил на польский, и поглядывал на царя: он с явным интересом следил за разговором. Казалось даже, хотел бы встрять в спор, но положение не позволяло.
А Иван Грамотин между тем гнул свое:
