Я не хочу здесь больше жить. Я хочу быть с вами.
Приезжай, — ответил он. — Я вызову такси.
В марте 1991 года социальные службы провели повторное расследование, и мать получила опекунство над Санелой, а отец — надо мной. Мы с сестрой расстались, но вообще-то оставались и остаемся вместе. Да, в наших отношениях были взлеты и падения, но мы остаемся очень близкими людьми. Санела работает парикмахером, и порой посетители ее салона удивляются: «Боже, как Вы похожи на Златана!». На что она непременно отвечает: «Ерунда, это он похож на меня». У нее твердый характер. Впрочем, ни у кого в нашей семье жизнь не казалась легкой прогулкой.
Мой отец, его зовут Шефик, в 1991 году переехал из Русенгорда поближе к центру Мальмё. Я бы хотел, чтобы вы понимали: он — человек с большим сердцем, готовый умереть за нас. Но, к сожалению, дальнейшие события не соответствовали моим ожиданиям. Ведь раньше я знал его как чудесного воскресного папу, который угощает гамбургерами и мороженым. Теперь же, когда мы стали проводить вместе целые дни, первое, что я заметил — в его квартире было как-то пусто. Чего-то недоставало, вернее, кого-
то — видимо, женщины. Здесь были телевизор, диван, книжная полка и две кровати. Ничего лишнего, никакого комфорта и уюта. Зато — пивные банки на столе и мусор на полу. Если изредка отец принимался за дело, например, начинал клеить обои, он доделывал только одну стену. Говорил: «Закончу завтра», но этого не происходило. Мы часто переезжали, меняя квартиры, нигде подолгу не задерживаясь.
Однако пусто было еще и в другом смысле. Отец работал сторожем-смотрителем с самым неудобным графиком. Возвращаясь домой в своих рабочих штанах, карманы которых были набиты отвертками и прочими инструментами, он садился за телефон или перед телевизором, и не хотел, чтобы его беспокоили. Он погружался в свой мир. Часто он прослушивал в наушниках югославскую народную музыку. Он без ума от этой музыки и сам записал несколько кассет. В хорошем расположении духа отец может быть настоящим шоуменом. Вот только значительную часть времени он проводил в своем мире, а когда мне звонили приятели, шипел:
«Не звоните сюда больше!»
Я не мог пригласить в гости друзей, а если они спрашивали, то меня никогда не оказывалось дома. Общение по телефону мне было безразлично, но, как оказалось, и дома не с кем было поговорить. Да, конечно, если вдруг случалось что-то серьезное, отец всегда был готов прийти мне на помощь, пронестись через весь город и в свойственной ему задиристой манере попытаться навести порядок.
Его манера поведения (в духе: «Да кто ты такой, черт возьми!») заставляла людей отступать. Но при этом его абсолютно не заботили мои повседневные дела: школа, футбол и отношения с друзьями. Так что мне оставалось только разговаривать с самим собой или идти на улицу. Первое время вместе с нами жил мой сводный брат Сапко и я общался с ним. Должно быть, ему тогда было семнадцать. Однако содержание наших с ним бесед у меня почти не отложилось в памяти, а вскоре отец и вовсе выставил его вон. Между ними случались ужасные стычки. Жаль, конечно, но мы остались с отцом одни. И были одиноки. Так сказать, каждый по своим углам. Странное дело, но к нему никто и никогда не заходил в гости. Он сидел наедине с собой и выпивал. В одиночку. Но, хуже того, в доме часто не было еды.
Большую часть времени я проводил на улице, играя в футбол или катаясь на угнанных велосипедах, и часто возвращался домой голодный, как волк. Открывая холодильник, я только и думал: «Ну, хоть бы здесь было что-нибудь вкусное». Но нет, увы — обычный набор: молоко, масло, немного хлеба, а если повезет, сок (мультивитаминный, в 4-литровом пакете, купленный в арабском магазине, где дешевле всего), ну и неизменное пиво — «Приппс Бло» и «Карлсберг», в упаковках по шесть банок. Бывало, что в холодильнике не было ничего, кроме пива, и мой желудок напоминал о себе. Эту пронзительную резь в животе я не забуду никогда. Можете спросить мою Хелену — я неизменно прошу, чтобы холодильник был полон! И так будет всегда. Однажды мой сын Винсент захныкал, когда не получил свою любимую пасту, хотя она уже готовилась на плите. Малыш визжал по той простой причине, что ему не поднесли ее достаточно быстро, и я вынужден был даже прикрикнуть на него: «Если бы ты только знал, насколько хороша твоя жизнь!».
Я же мог обшарить все углы в квартире в поисках какой-нибудь завалявшейся макаронины или фрикадельки. Я мог набить желудок одними тостами или зараз поглотить целый батон. Или отправиться обедать к матери, где меня не всегда принимали с распростертыми объятьями. Скорее наоборот: «Черт, ну вот еще и Златан явился! Его что, Шефик не кормит?». А порой мать вопила: «Мы что, купаемся в деньгах? Ты хочешь все здесь съесть, чтобы мы сами побирались на улице?». Несмотря на это, мы помогали друг другу, а в отцовской квартире я развязал небольшую войну с пивом. Я вылил несколько банок в раковину (не все, это было бы чересчур, но несколько).
Он так ничего и не заметил. Пиво было повсюду — на столе, на полках, и я часто собирал пустые банки в большой пластиковый пакет для мусора и шел их сдавать. За банку можно было выручить 50 эре. Иногда набиралось на 50 или даже 100 крон (т. е. 100 или 200 банок — прим. пер.). Банок было много, и я оставался доволен полученной наличностью. При этом ситуация дома не улучшалась, и, как и все дети в схожих условиях, я научился улавливать настроение отца. Я точно знал, когда можно с ним разговаривать. На следующий день после попойки было самое оно. Через день — уже сложнее. В отдельных случаях он мог зажечься, как фитиль. В другой раз он мог быть невероятно щедрым. Например, просто так — взять, да и отдать мне пятьсот крон. В те времена я собирал карточки с футболистами. Покупаешь жвачку — получаешь три карточки в маленьком пакетике. «Ну, кто же достанется мне на этот раз?», — гадал я. Может, Марадона? И часто бывал разочарован, особенно когда мне перепадали одни только шведские игроки, о которых я и слыхом не слыхивал. Но однажды отец йринес мне целую коробку с карточками. Это был шок! Я вскрываю пакетики, а там — самые яркие бразильские звезды. А еще время от времени мы с отцом вместе смотрели футбол по телевизору и обсуждали происходящее. Это было здорово.
Но в другие дни он бывал пьян. В моей памяти запечатлелись отдельные ужасные сцены той поры, и, становясь старше, я начал противостоять ему. Я не хотел поступать, как Сапко, и доводить до столкновений. Я говорил ему: «Ты слишком много пьешь, отец», и между нами происходили какие-то жуткие (и порой бессмысленные, если сказать по правде) ссоры. Но мне хотелось доказать, что я могу говорить от своего имени, тем более что дома у нас царил ужасающий беспорядок.
При этом он ни разу меня и пальцем не тронул. Однажды он поднял меня на пару метров ввысь и швырнул на кровать, но это произошло из-за какого-то проступка в отношении его сокровища Санелы. В душе он был милейший человек на свете, и только сейчас я осознаю, какую нелегкую жизнь он прожил. «Он пьет, чтобы заглушить свою печаль», — говорил мой брат, но это была не вся правда. На отца сильно повлияла гражданская война в Югославии.
Для меня эта война была чем-то загадочным. Я ничего о ней не слышал, поскольку окружающие старательно оберегали меня от этого. Я даже не мог взять в толк, зачем мать и сестры надели все черное. Это выглядело необычно, словно какая-то модная фишка. На деле это был траур по нашей бабушке, погибшей во время бомбардировки в Хорватии, и все скорбели о ней, все, кроме меня, которому ни о чем не было известно, разницы между сербами и боснийцами я никакой не видел. Но хуже всех приходилось моему отцу.
Он родом из Биелины, города в Боснии. Там он работал каменшиком, там жила его семья и старые друзья. И вот теперь этот город внезапно превратился в ад. Биелина сильно пострадала, и совсем неудивительно, что отец снова стал называть себя мусульманином. Сербы заняли город и расправились с сотнями боснийцев. Подозреваю, отец знал многих из них. Его семья была вынуждена бежать. Коренное население Биелины покинуло город, а сербы заняли опустевшие дома, в том числе и дом моего отца. Кто-то чужой запросто зашел в дом и поселился в нем. Я понимаю, почему у отца не оставалось на меня времени, особенно вечерами, когда он сидел перед телеэкраном в ожидании новостей или телефонного звонка с родины. Война полностью поглощала его, и он стал одержимым просмотром новостей. Он сидел один, пил и скорбел, слушая свою юго-музыку, а я старался уйти на улицу или в гости к матери. Там был иной мир.
Если дома у отца были только мы вдвоем, то у матери все напоминало балаган. Приходили и уходили какие-то люди, раздавались громкие голоса и хлопали двери. Моя мать переехала на пять этажей выше в том же доме по адресу: улица Кронман, дом 5а. Этажом выше жила уже упоминавшаяся мной тетя Ханифа, или Ханна, как я ее звал. Я, Кеки и Санела были очень близки. Мы прекрасно понимали друг друга. Но и дома у матери не обошлось без ложки дегтя, если не сказать покрепче. Одна из моих сводных сестер все глубже увязала в наркотическом болоте, и мать уже шарахалась от каждого телефонного звонка или непрошеного гостя на пороге. «Нет, нет, нет, — произносила мать примерно следующее, — мало у нас было неприятностей?! Что теперь? Она уже повзрослела и взялась за ум, и категорически против любых наркотиков». Некоторое время спустя после этого разговора она подзывает меня с ошарашенным видом со словами: «Там, в холодильнике, наркотики!». Я тоже завожусь: «О Боже, наркотики!». Вспоминаю ее реплику («Никогда больше») и подзываю Кеки с гневными словами: «Какого черта в мамином холодильнике делают наркотики?». Он не понимает, о чем я, и пожимает плечами. И тут выясняется, что она имела в виду снюс (шведский жевательный табак — прим. пер.).
