Отец схватил дочь за плечо и с силой потряс. — Давай помогай мне.
Отец и дочь впервые что-то делали вместе. Они осторожно приподняли телевизор, и Катя увидела треснувшую окарину на красном мокром лице Маратика.
— Папочка!
— Тсс!
Из маленького уха на бархатный квадрат корпе медленно выползала кровь, густая и как будто тоже бархатная. В телевизоре, теперь уже стоявшем на полу, всё ещё бесновался дятел. Серикбай вытащил осколки окарины изо рта сына и приложил большую свою кудрявую голову к его груди.
— Может, это сон всё ещё, — пробормотал Серикбай и заплакал как ребёнок.
Катя взяла краешек корпе и квадратом ткани с похорон деда вытерла лицо Маратика. Ей вспомнились слова Аманбеке, что раздавать лоскуты на похоронах — очень хорошая традиция, особенно когда умер кто-то старый. Как будто с его тканью гостям передаётся и секрет долголетия. Катя не знала ни одной молитвы, но бормотала незнакомым голосом всё, что приходило в голову.
— Жиси на небеси, улбосын бисмил-ляхь!
На третий раз она заметила, как дрогнули ресницы на маленьком лице, и, поймав страшный взгляд отца, побежала к матери.
Мать замешивала тесто и сама как будто замешивалась, плавно двигая плечами. В кастрюле на плите что-то успокаивающе булькало.
— Мам, там Маратик…
Наина обернулась на дочь и по её запачканным в крови рукам поняла, что случилось что-то страшное и необратимое.
На седьмой день после смерти Маратика в квартире Абатовых собралось меньше людей, чем ожидалось. Жители посёлка разделились на два лагеря. Одни пришли на поминки Маратика, другие хоронили старого пастуха Аманкула.
На кухне женщины, готовившие поминальный дастархан, ловко рассыпа́ли по кисайкам изюм, курагу, финики и между делом пересказывали историю, как маленький покойник являлся к старику последние несколько дней и не давал спать. Перед смертью Аманкул дёргал себя за жиденькую седую бородку и жаловался снохам, что, какую бы фразу ни сказал вслух, Маратик перепевал её и ветром разносил по полю. Пастух всё оглядывался, искал шутников, махал кнутом, но в ответ на проклятия получал только новые песни. Это продолжалось несколько дней: старик чесал уставшие глаза, вытирал тюбетейкой мокрое лицо и разговаривал с ветром. Дома ему не верили и валили всё на шайтана и водку, которую Аманкул пил после заката солнца.
Мёртвый сынок обрастал легендами. Серикбай слышал, о чём говорят за его спиной, и бессильно сжимал кулаки. Он уходил из комнаты, из квартиры, из посёлка. Только когда он впивался кулаками в руль, ему становилось легче.
Следующими, кто услышал песни Маратика, были сёстры Ибраевы, четырнадцати и шестнадцати лет. Они несли стирать ковёр на речку и обсуждали, как вывести с ворса предательские следы крови — доказательство любви младшей сестры Мадины к старшекласснику Дагиру.
Старшая из сестёр, Махаббат, в трикотажном купальнике с выцветшими маками, полезла в воду.
— Мадин, а ты порошок взяла? — крикнула она, расплетая длинную чёрную косу.
— Да! И мыло хозяйственное, — ответила Мадина.
— Если родители узнают, они тебя убьют. И меня заодно.
— Тихо! Ещё не хватало, чтобы нас услышали!
Разложив ковёр на виду и поминутно на него оглядываясь, Мадина пошла к воде. Мелкая волна намочила её ступни, смыв пыль с загорелых пальцев. Вдруг голыми лопатками она ощутила чьё-то присутствие, резко обернулась, но за спиной никого не было. Быстро окинула взглядом старый карагач, под которым обычно собиралась малышня, чтобы прыгать в реку с тарзанки, подвесной мост и большой камень, на котором она разложила свой сарафан с мокрыми подмышками. Никого.
— А кто тебя просил раздвигать ноги перед Дагиром! — Махаббат не дождалась ответа сестры, сделала глубокий вдох и с головой ушла под воду.
— Муха, хватит! Ты надоела! — прокричала Мадина и устремилась к сестре.
У Махаббат была своя игра. Она любила резко погружаться на глубину и чувствовать, как тяжелеет расплетённая коса и распластывается медузой в воде. Внезапно кто-то схватил её за волосы и сначала потянул вверх, а затем стал мотать из стороны в сторону, словно полоская. Открыв в воде глаза, она увидела мутный бледный живот сестры в пузырьках воздуха и ударила в него со всей силы. Вынырнула и, отплёвываясь, часто задышала. В ушах, закупоренных водой, приглушённо зазвучал незнакомый мальчишеский голос:
— Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-дви-и-и-ну-ла!
— Кто здесь? — Махаббат щурилась на гладь реки, похожей на наваристый бульон, словно звук раздавался оттуда.
— Так это не ты повторяешь? — вынырнув, растерянно спросила Мадина.
— Делать мне больше нечего, ага!
— Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-дви-и-и-ну-ла-а-а! — на этот раз прозвучало откуда-то из-за дерева.
Мадина в ужасе попятилась. Лицо её было бледным, и посиневший рот сделался будто чужой. Махаббат уже плыла к берегу. Головы сестёр с прилипшими чёрными волосами, торчащие из воды, издалека были похожи на обгорелые головки спичек.
Выбравшись на берег, сёстры Ибраевы прямо на мокрые купальники натянули одежду и, забыв про запятнанный ковёр, потянулись за голосом вдоль берега. Мадина шла впереди, ускоряя шаг, когда песня звучала с новой силой. Она не обращала внимания на укусы крапивы и на запах полыни, на который, ей казалось раньше, у неё аллергия. Махаббат быстро, но аккуратно шла по следам сестры, добивая резиновой подошвой сланцев колючки и сорняки. На железнодорожном переезде голос вдруг затих, и сёстры присели на пропитанные креозотом шпалы отдышаться.
— Мух, как думаешь, Дагир женится на мне? — спросила Мадина, щурясь от блеска рельса за спиной сестры.
— Теперь уже и не знаю, Ма.
— Ты понимаешь, что меня ждёт, если кто-нибудь разболтает, что мы с ним… ну, это самое.
— Да. Выйдешь за противного старикана-вдовца и будешь раздвигать ноги перед ним.
— Пойдё-о-о-ошь за-а-амуж за вдовца, раздвинешь ноги перед ровесником о-о-отца! — затянул голосок с новой силой.
— Муха, блин! — Мадина протянула руку к сестре, словно собираясь её задушить.
— Подожди! — Махаббат резко обернулась.
— Да ты издеваешься!
— Тс-с-с! — Махаббат прислушалась и поняла, что голос доносится уже со стороны посёлка. — Я поняла, кто это.
— Кто? Если это гад Мауленбердинов, я… — Мадина подобрала тонкую палку и ткнула ей в сухую коровью лепёшку. — Он у меня говно жрать будет!
— Не Мауленбердинов! Хуже. Это тот недоразвитый Маратик, которого похоронили недавно.
До дома девочки шли молча. На автобусной остановке встретили соседку, которой носили парное молоко по утрам. По её отстранённому взгляду из-под нависших папиросных век сёстры поняли, что дело плохо. Таким взглядом вместо приветствия их обдавал каждый прохожий — казалось, весь посёлок уже слышал песню Маратика.
За один вечер люди узнали, что Истемир украл себе жену, но та его
