Стальные глаза не умели быть нежными. Зверь-убийца был холоден, свиреп и страшен своим обликом, его пересечённая шрамом горбоносая морда отталкивала и пугала: плоский, приплюснутый лоб, леденящий душу взгляд из-под низко нависающих бровей, а челюсти – смертоносное, жуткое в своём совершенстве орудие для убийства. Синеглазая волчица немного смутилась и пригнулась, положив голову между лап.
«Не бойся меня, детка. Этот зверь не причинит тебе зла. А если посмеет обидеть тебя, сам себе вынесет смертный приговор».
«Я не боюсь, матушка. Я люблю тебя... И это больше, чем что-либо на свете».
«Ты – моя, Рамут. И я – твоя».
Все самые жаркие, самые страстные ночи любви, проведённые ею в объятиях женщин, Северга была готова швырнуть в обмен на эту ночь – без колебаний и сомнений, радостно и легко. Она стоила того – и даже больше. Этот бег, эта пляска по хмари над звёздной бездной озера и эти три слова, отпущенные из сердца на свободу – всё это стоило целой жизни, брошенной на плаху, под меч палача, или отданной в кровавом месиве боя. Умирать можно было хоть завтра: счастье свершилось, и счастливее, чем сейчас, Северга уже стать не могла.
Держали её, заставляя цепляться за жизнь, лишь объятия Рамут: «Нет, матушка, нет! Только не умирай...»
Вернулись они домой уже под утро. Одежда лежала там, где они её оставили. Взяв лицо дочери в свои ладони и касаясь её лба губами, Северга прошептала со смешком:
– Давно я не совершала таких безумств... На сон времени уже нет, но я не жалею.
Темань, распаренная в бане и промятая руками Северги, благополучно проспала всю ночь, даже не заметив отсутствия супруги; когда навья тихонько забралась под одеяло, она только сонно застонала. Спать оставалось каких-нибудь полчаса – час, но Северга не чувствовала ни гнетущей тяжести век, ни усталой дрожи в теле. Глаза оставались свежими и ясными, а душа и разум – бодрыми.
Видно, задремать ей всё-таки удалось: душа поплавком выскочила из сонной дымки на поверхность яви. В дверь кто-то настойчиво и всполошённо стучал.
– Матушка! Матушка, проснись... Тётя Бенеда очень сердится...
Северга вскочила, будто и не спала ни мгновения, и принялась быстро, по-военному, одеваться. Пробудившаяся Темань зевала, потягивалась и сонно спрашивала:
– Кто там? Что случилось? Что такое?..
Через мгновение Северга была уже за дверью. К ней прильнула испуганная, смертельно бледная Рамут.
– Матушка... Тётя Беня на тебя очень сердится! Я... Она узнала, что ты меня ударила. Я бросила рубашку в корзину с бельём для стирки, а там оказались пятна крови с тех царапин... Я, наверно, схватилась за воротничок пальцами. Свиглаф, когда разбирал бельё, увидел и показал ей. Она стала меня спрашивать, откуда кровь, где я поранилась... Я пыталась соврать что-то, мол, когда катались верхом, зацепилась за ветку... Но тётю нельзя обмануть, она враньё чует. Пришлось сказать правду... Я только не стала говорить, почему ты это сделала. Сказала просто, что рассердила тебя.
– Это неважно. – Северга успокоительно гладила дочь по плечам, чувствуя её мелкую дрожь. – Не волнуйся, детка. Всё будет хорошо. Иди к себе.
Сами царапины уже зажили со свойственной для навиев быстротой, на щеке Рамут остались только едва заметные розовые полоски новой кожи, но и они были достаточной уликой. Северга, внутренне собранная до каменной твёрдости, спокойно вышла к колодцу, чтобы умыться свежей холодной водой. Звёздные россыпи растаяли на светлеющем рассветном небе, и ветерок бодрящим дуновением обнимал мокрое лицо навьи.
– Вот ты где, дорогуша...
Бенеда стояла в нескольких шагах, грозно насупленная, и засучивала рукава рубашки. За поясом у неё чернел свёрнутый кнут.
– Я сама никогда не поднимала руку на Рамут и тебе не позволю, хоть ты и мать, – прорычала костоправка. – Этого не было, нет и никогда не будет в моём доме!
Северга, не дрогнув лицом, скинула форменный кафтан, опустилась на колени и закатала рубашку на спине.
– Секи меня, тёть Беня, – сказала она спокойно и покорно. – Кнут – это самое меньшее, что я заслуживаю за это.
– И высеку, – процедила сквозь оскаленные клыки знахарка.
Кнут свистнул в воздухе и жарко вытянул навью по спине наискосок. Северга не крикнула, только сцепила зубы.
– Тётушка! Что ты делаешь?! Не надо! – вспорол утреннюю тишину отчаянный голос Рамут.
– А ты не лезь! – рявкнула на неё Бенеда.
– Матушка... Матушка!
Упав на колени перед Севергой, Рамут рыдала и гладила дрожащими пальцами её лицо. Жгучие удары хлёстко свистели, и от каждого дочь вздрагивала всем телом. Северга могла только улыбаться ей страшным, кривым оскалом, впитывая это истерзанное сострадание; не столь болезненна была сама пляска кнута по спине, сколь рвали ей сердце слёзы и боль Рамут.
– Ничего, детка, ничего... Я получаю по заслугам, – проскрежетала зубами навья. – Так надо, родная.
Взмах – свист – удар – алая полоса на коже... Но боль уже не чувствовалась: спина была словно замороженная. Северга терпела без крика, принимая наказание, а вместо неё вскрикивала и содрогалась Рамут, не переставая рыдать – словно это её били. Сердце навьи облилось жарким, отчаянно-нежным осознанием: «Девочка ведь чувствует всё! Бенеда сечёт и её вместе со мной!»
Нового удара не последовало: рука Северги, развернувшейся к Бенеде лицом, перехватила кнут и намотала на кулак. Сцепив зубы, навья поднялась на ноги, и расправившаяся рубашка прилипла к окровавленной, иссечённой крест-накрест спине.
– Довольно, тётя Беня. Я это заслужила, но Рамут – нет.
А девушка, склонившись вперёд и уткнувшись лбом в землю, тряслась от сильных, разрывавших ей грудь рыданий. Хоть её и не касался кнут, но под её рубашкой на спине проступала кровь – точно так же, как у Северги. Вот почему навья вдруг перестала чувствовать боль: Рамут забирала всё себе. Почему она не сжала кулак и не сказала: «Твоя боль у меня – вот здесь»? Может, была слишком потрясена, и у неё не получилось... Зверь-убийца с рёвом взвился на дыбы, и Северга вырвала у Бенеды кнут, отшвырнув его в сторону. Но на кого бросаться, кого рвать зубами за боль дочери, чудовищный волк не знал. Если уж на то пошло, то ему следовало отгрызть лапу самому себе – ту самую, которая поднялась на Рамут. Он сам был виноват во всём. Теперь – не только в том ударе, но и в этой порке, которую заслужил он, – он, а не Рамут, не его самоотверженная, любящая девочка.
Бенеда сперва застыла в немом потрясении, а потом бросилась к девушке:
– Красавица моя! Доченька! Что ж ты... Ах ты... Зачем же ты...
Рамут, рыдая, вздрагивала так, будто кнут продолжал охаживать её по спине. Отталкивая руки Бенеды, она крикнула:
– Не трогай меня! Я тебя не прощу, тётушка! Ты жестокая... Я не держу на матушку зла, я сама виновата, что рассердила её! Не прощу тебя... Я не останусь в этом доме! – И девушка, повиснув на шее Северги, с рыданием выдохнула: – Забери меня отсюда, матушка, возьми с собой...
– Что тут происходит? – раздался голос Темани.
В отличие от Северги, быстро одеваться она не умела, а потому вышла во двор только сейчас. Увидев на спине супруги кровь, Темань ахнула и побелела до синевы под глазами.
– Северга... Тётушка Беня... Что это такое? Что случилось?! – бормотала она со слезами.
– Меня слегка высекли, дорогая, – усмехнулась навья. – За дело, конечно. А вот Рамут в стремлении меня защитить перестаралась.
– Забери меня, матушка, – дрожала дочь, прижимаясь к Северге. – Возьми с собой, прошу тебя... Если не заберёшь, я всё равно сама уйду...
На Бенеду было жалко смотреть: её лицо помертвело, как мраморная маска, и на щеках на месте сбритых бакенбард ярче проступила синева.
– Рамут... Доченька, не покидай меня, – глухо пробормотала она. – Ты же моя радость, мой свет в окошке... Как же я без тебя?
Но Рамут лишь тряслась и цеплялась за Севергу, и той пришлось на руках отнести её в комнату и уложить в постель. Всё ещё испуганная и заплаканная, но на удивление быстро взявшая себя в руки Темань принялась хлопотать около них обеих, обмывая кровь; на повязки она пустила две своих чистых рубашки, безжалостно разодрав их на полоски. У Северги на исхлёстанной спине во многих местах лопнула кожа, а у Рамут ран не оказалось. Откуда же тогда взялась эта алая телесная жидкость, Северга могла лишь догадываться. Ей вспомнился рассказ дочери о том, как кровь хлынула у неё горлом, когда навья получила одно из своих тяжёлых ранений с почти смертельной кровопотерей.
– Детка, так нельзя, так не должно быть, – шептала она, склоняясь над Рамут и нежно запуская кончики пальцев в волосы над её лбом. – Зачем ты сделала это, девочка? Зачем взяла моё, заслуженное?
– Потому что люблю тебя, – коснулся её губ усталый выдох. – И ты это не заслужила...
Северга могла только уткнуться лбом в её лоб.
– Я – заслужила, – вздохнула она. – А вот тебе перепало зря. Эта связь... Она бьёт по тебе слишком сильно. А если меня убьют, что будет с тобой?
