– Лучше, матушка.
Рамут повернулась на бок, не сводя с Северги ласкового взгляда, от которого навья впадала в глуповато-нежное, хмельное состояние. Зверь по-щенячьи радовался и своими прыжками разносил повозку в щепки. А Рамут, выпростав руку из-под одеяла, коснулась груди Северги:
– Огниво у тебя в сердце.
Самая короткая продолжительность озноба горя насчитывала в среднем десять дней, но Рамут справилась с недугом за пять. На пятый день пути у неё остались лишь слабость и головокружение, и из повозки Северга выносила её на руках – закутанную в одеяло, хотя дочь больше и не мёрзла. Но навья перестраховывалась. В самой тёплой из гостевых комнат она водворила Рамут в постель, укрыла и велела дому приготовить для неё чашку свежего отвара тэи и завтрак – молочную кашу и сырные лепёшечки. На мясной пище она решила не настаивать. Себе и Темани она заказала открытые пирожки с мелко рубленной смесью мяса и крутых яиц, посыпанные тёртым сыром.
– Дом, – сказала она. – Запиши Рамут не как гостью, а как жильца. Это моя дочка, теперь она будет жить с нами.
«Слушаюсь, госпожа Северга. Госпожа Рамут, добро пожаловать».
Рамут была потрясена способностями одушевлённого дома-слуги.
– Как-то немного неуютно, – смущённо улыбаясь, сказала она. – Как будто кто-то всё время наблюдает...
– Пусть тебя это не беспокоит, – усмехнулась Северга. – У дома нет зрения в обычном смысле. Наше местоположение в комнатах он определяет другими способами. Так что, – добавила она, подмигнув, – можешь раздеваться смело, никто за тобой не подсматривает. А если тебе что-то понадобится, просто попроси: «Дом, сделай то-то и то-то». И всё.
Кусочек масла золотисто таял в тарелочке с кашей, отвар янтарно дымился в чашке, а Северга, упиваясь тихим счастьем, не могла отвести от Рамут глаз – сидела на краю постели и смотрела, как дочь ест. Та улыбалась, прятала глаза и жевала всё более вяло – словом, опять смущалась.
– Да, я знаю, у меня такой взгляд, что кусок в горле застревает, – вздохнула навья. – Кушай, детка, не буду тебе мешать. Как доешь, просто прикажи дому убрать столик с посудой. И отдыхай, ты ещё слаба.
Поцеловав Рамут в макушку, она сама отправилась за стол, где её ждала Темань. Супруга уже успела переодеться из дорожного в домашнее.
– И всё-таки, что между вами произошло? – спросила она, когда они заканчивали завтракать. – Что Рамут должна была сделать, чтобы довести тебя до белого каления?
Успокоившийся было зверь-убийца заворочался внутри, заворчал, приподнимая губу и показывая клыки.
– Не будем об этом, дорогая, – сухо сказала навья. – А то ты тоже преуспеешь в доведении меня до этого состояния. Лучше не ищи новой встречи со зверем. В прошлую, мне помнится, вы не очень поладили.
– Как скажешь. – Темань вежливо улыбнулась и чуть кивнула, колко и нервно блеснув разом похолодевшими глазами. – Нарываться – опасно, это я хорошо усвоила.
– Вот и умница. – Северга, смягчая острый угол, чмокнула супругу в щёку и поднялась из-за стола. – Всё, что меня беспокоит сейчас – как устроить Рамут. Она уже не дитя, ей нужно либо учиться, либо работать. Думаю, она предпочла бы второе, но боюсь, чиновничьи препоны не дадут ей заняться врачеванием в городе. На эту деятельность нужно разрешение, а без свидетельства об образовании его не получишь.
– У меня есть кое-какие связи, – подумав, молвила Темань. – Но не уверена, что удастся всё провернуть. Не исключено, что Рамут придётся учиться, чтоб соответствовать требованиям закона.
Часть 6. Помощник по особым поручениям
Возможность уладить вопрос с разрешением на врачебную работу за определённую сумму была, но Рамут сама не пожелала прибегать к нечестным путям. Всякая кривда претила её чистой душе, а учиться она любила, и деньги, которые Северга была готова пустить на взятку, пошли на оплату её учёбы в Высшей врачебной школе города Дьярдена. Рамут решила осваивать сразу два направления врачевательной науки – родовспоможение и хирургию, общую и костную. Было в этой школе и отделение военных лекарей, но туда брали в основном мужчин: для женщин война считалась в Нави слишком грязным и неподобающим делом. Неугомонная и жадная до наук Рамут хотела сунуться и туда, но Северга сделала всё, чтобы её от этого отговорить.
– Детка, я не понаслышке знаю, что такое война, – сказала она. – Нечего тебе там делать, уж поверь мне. Записавшись на это отделение, ты станешь военнообязанной. И в случае чего тебя могут призвать. Ты представляешь себе, что такое быть военным лекарем? Боюсь, что слишком смутно. А вот я, когда валялась со своими бессчётными ранами, повидала этих ребят немало. Они подвергают свои жизни опасности наравне с воинами. И их тоже могут убить, хоть и существует на войне неписанный закон – врачей не трогать, даже вражеских. Но законы законами, а на деле бывает всякое. Они тоже гибнут. Я не хочу для тебя такой судьбы. Кто угодно, только не ты!
Всю свою отчаянную нежность, весь страх за дочь, всю свою страсть, которая была больше, чем что-либо на свете, Северга вкладывала в эти слова, сжимая плечи Рамут и пронзая её испытующе-стальным взором. Ответом ей стала ясноокая, ласковая улыбка и крепкие, пьянящие объятия.
– Сокровище моё, – прошептала навья, закрывая глаза и растворяясь сердцем и душой в этих объятиях. – Не суйся в кровавое месиво, прошу тебя. Я запрещаю тебе это, слышишь? Если с тобой что-то случится, я умру. Тут же. Ты для меня – всё. Этот проклятый мир не стоит ни одной капельки твоей крови. Если в нём не станет тебя, моя жизнь будет кончена.
Щёчка Рамут прильнула к её лицу, а объятия стали ещё крепче, и Северга сладко задыхалась в них, гладя чёрный шёлк волос дочери.
– Я тебя тоже очень-очень люблю, матушка, – согрел ей ухо нежный шёпот.
Жажда Рамут объять необъятное удивляла преподавателей. Они сомневались, сможет ли она, выросшая в деревне и получившая самое скромное домашнее образование, осилить такое количество дисциплин высшего учебного заведения, учась сразу на двух отделениях. Они не знали, что эта ученица уже почти всё постигла на деле под руководством тётушки Бенеды, а также обладала необыкновенным даром видеть тело насквозь, ломать кости, ставить их на место и сращивать, не касаясь больного и пальцем. Практические навыки ей оставалось только соединить с теорией, и она обнаружила в ходе учёбы ещё одну яркую способность – невероятную, бездонную память. Лишь пробежав глазами страницу учебника, она запоминала её наизусть. Но это была не тупая зубрёжка, Рамут усваивала всё осознанно, а в некоторых вопросах даже осмеливалась спорить со светилами врачевания, написавшими эти учебники, доказывая, что кое-где они ошибаются. Это юное дарование, не признающее ничьих авторитетов, стало настоящей головной болью для наставниц. На третьем году обучения Рамут осмелилась изложить собственные взгляды в довольно объёмной работе, озаглавленной «Некоторые заблуждения современной врачебной науки». Работу не пропустили в печать, а саму Рамут едва не исключили. Получение разрешения на врачевание было под угрозой, и Темань уговаривала девушку:
– Ну не спорь ты с ними! Зачем тебе это? Вот окончишь школу, получишь свидетельство – тогда и вороти всё, что хочешь.
– Тётя Темань, у меня просто нутро не выносит заучивать как непреложную истину то, что на самом деле ошибочно! – горячилась Рамут.
А Северга втайне гордилась дочерью, видя в ней своё отражение и продолжение. Страсть, бунт, упрямство – всё это было близко, знакомо и родственно её сердцу, её собственному нутру и нраву. «Моя кровь», – думала она, с нежностью глядя на Рамут, и светлое торжество единения возгоралось в ней к самым небесам – большее, чем что-либо на свете.
– Ты умница, детка, – сказала она. – Но пока ты не получила свидетельство об образовании, будь всё-таки поосторожнее. Не спеши, всему своё время. Ты заткнёшь всех этих закосневших «светил» за пояс обязательно! Непременно сотрёшь в порошок, я не сомневаюсь ни мгновения. Твоей светлой головке всё по силам. Но пока ты ещё птенчик. Вот окрепнут крылышки – тогда и полетишь. И подымешься выше всех. Но помни: птица, которая летит выше всех – одинокая. За всё приходится платить, милая.
Дамрад не вела войн с соседями, наращивая силы и готовясь к большому походу на Явь, и Северга снова несла службу дома. Темань вставала утром не раньше восьми, а Рамут и в городе оставалась ранней пташкой. Она запросто поднималась в полпятого, освещая утренний сумрак сиянием своих глаз и улыбки. Совместный завтрак с нею и неизменный поцелуй перед выходом из дома стал для Северги такой же необходимостью, как купель, дыхание, пища, но она не могла не видеть, что Рамут тоскует по местам, ставшим для неё родными, и по семье, в которой она выросла. Бросаясь в учёбу с головой, она пыталась глушить эту тоску, но печальная искорка мерцала в её глазах даже при улыбке. В первый год она написала в Верхнюю Геницу несколько писем, но ответов не последовало.
