княжич опять прильнул к щелке между досок.
Сверкало на холме. С его вершин взмывали в пасмурную половину неба красные хвостатые звезды и, освещая исподнюю сторону туч мутным заревом, устремлялись на восток, за окоем холма. Княжич еще не знал, что так улетают особые вестовые голуби, выпуская из клювов горящую смолу и освещая себе дорогу в изнанке небес.
Тех вестовых голубей можно было выпускать во вчерашний день и в будущую осень.
Когда княжич спустя девять лет сидел ночью на пороге безродного дома, один из вестовых голубей, выпущенных с холма и уронивших каплю греческого огня на полу парчовой далматики Агатона, пролетел над его головой.
Вскоре стало светлеть. Не так чисто, как утром, но, однако, с корабля стало виднее, что делается вокруг, чем с берега. Оказалось, чужаки уходят, а ромеи возвращаются на реку. Чем больше удалялись пестрые всадники, тем отчетливей пробивалась на окоеме земель обыкновенная вечерняя заря, недавно потушенная молчаливой встречей.
Ромеи на корабле снова заговорили. Корабль зашевелился. Парус облегченно вздохнул.
Агатон возвратился без шкатулки и хмурый, больше всего досадуя на дырку в далматике, что пришлась прямо на глаз вышитого на ней волка, схваченного охотничьими собаками.
-- Хазары,-- только и сказал он, не став ничего о них рассказывать, потому что знал слишком много и даже больше многого.
Агатон знал Тайну, когда Тайна еще только завязывалась, чтобы созреть и лопнуть ядовитой мякотью спустя девять лет.
Тремя рассветами позже стали падать с небес тонкие белые облачка и понеслись над рекой стремительными птицами. Их острые крылья оставляли над водой и в памяти такой же след, какой оставляет в глухой чаще пронзительный свист родича, старшего брата.
Княжич прищурился. Полет невиданных птиц так и резал ему глаза встречной метелью.
-- Уже скоро будет ирий? -- переведя дух, спросил он у мудрого ромея Агатона.
-- Скоро,-- кивнул ромей.-- Но сначала будет так много воды, что один берег станет лишним.
Он бросил с корабля кусочек хлеба, и одна из тех прекрасных белых птиц не дала ему упасть на воду. Подхватив хлеб, а вместе с ним свою тень с воды, она взмыла высоко вверх и замерла-осталась на небе самым высоким из всех облаков.
-- Попробуй сам,-- сказал Агатон и отдал княжичу половину лепешки.-- Не бойся их.
Тот накрошил целую горсть, с размаху бросил за борт -- и в тот же миг перед ним закружилась настоящая вьюга и громко закричала на разные голоса, не то встречая, не то прощаясь навсегда.
Княжич испугался и бросился со всех ног в темную каморку под веселый смех стражников, торговцев, и даже гребцов.
Потом он привык к этим птицам, которые потянулись за кораблем осенней стаей, улетающей на полдень. Он думал, что осенью каждая стая находит себе сверху какой-нибудь корабль, который и отводит ее по реке до самого ирия.
Теперь перед сном княжич всякий раз доставал из мешка чудесную раковину и с высоты локтя начинал сыпать в нее хлебные крошки, пока над маленькой бездной, которую можно было всю обхватить руками, не появлялись крохотные снежинки-птицы. Они кружились над раковиной и кричали, не давая заснуть старому ромею Агатону.
Два дня по берегам не появлялись никакие всадники, а в третью ночь к кораблю подошел воин-бродник. Он разжег на берегу костер из сухих костей и двинулся вдоль реки по своей тени, бок о бок с кораблем.
Конь его был весь прозрачен, кроме гривы и хвоста. Стремена его, острые, как серпы, рассекали зазевавшихся рыбок, а меч не тонул в воде, и по нему от рукояти к острию бежали волны. Бродник носил очень древнюю скифскую кольчугу, которая отражала свет не снаружи, а изнутри. Видно, ту кольчугу подарил ему какой-то мертвый скиф, когда бродник перебил грабителей его кургана. Кольчуга давно бы рассыпалась, если бы за ней не ухаживали муравьи, поселившиеся в ней еще на кургане и оставшиеся с новым владельцем. Они жили в кольчуге и на груди, и на спине, держа в каждой ячейке по белому яичку. Лицо бродника напоминало лежащий на дне реки большой камень. Борода от каждого вздоха покрывалась инеем, а глаза смотрели из-за приподнятых нижних век, как кукушата из чужих гнезд.
Когда с корабля стали спрашивать на всех известных языках его имя, то сам он молчал, а вместо него отвечало на всех языках отлетавшее от берега эхо, так что начала никто не успевал услышать, а конец имени пропадал в плеске воды. Тогда Агатон остановил всех, сказав, что спрашивать имя у пришельца тщетно. Эхо отвечает только за того бродника, кто не уходил из рода, а сам уже сын или внук бродника. Имя такого всадника далеко в стороне от него носит по Полю ветер, а если приподнять у него кольчугу, то не увидишь пупа, потому что пуп рассасывается уже на третий день после рождения. Агатон знал, для чего бродники подходят к кораблям: за солью. Соли они едят гораздо больше других людей -- только она и тянет бродников к земле, иначе их может подхватить и унести прочь с земли всякий вихрь и всякая птичья стая.
Агатон бросил броднику маленький мешочек с солью, и тот поймал его правой рукой, не переворачивая ее ладонью вверх. Оказалось, у него на каждой руке по две ладони с обеих сторон. Левой он подбросил вверх горсть золотых монет, и монеты потом долго, до самого утра, оседали на корабль, как пепел с обгоревшей кровли дома или кроны дерева.
Бродник сразу высыпал всю соль в рот, проглотил ее, не морщаясь, черпнул рукой воды, гулко запил и сразу погрузился вместе со своей тенью в реку до самых плеч. Костер на берегу зашипел и стал гаснуть, будто его начали усердно заливать.
Не прощаясь ни на каком языке, бродник
