— Хорошо пахнет, — сказала она. — Приятно.
Мы поднялись в церковь.
Я спросил ее о трупах.
— Это работа священника, — отвечала она.
* * *
Сицилийская Катанья с моря выглядела грязной и непривлекательной. Встречать нас вышел моторный катер полный портовых чиновников, представителей карантинной службы, паспортного контроля и тому подобных, многие из них были в очень красивой форме, в плащах, при саблях и в треуголках. Для них спустили трап, но волны мешали им подняться на борт. Когда волна поднимала катер к трапу, они тянули руки к поручням и огромному норвежцу матросу, который стоял там, чтобы помочь им. Некоторым удавалось ухватиться за поручни, но всякий раз, когда катер находился в высшей точке, мужество покидало их; вместо того, чтобы твердо ступить из катера на трап, они легонько подпрыгивали, а потом отпускали поручень. Это был не бог весть какой подвиг; все пассажиры, возвращавшиеся с Таормины, делали это без всяких происшествий, включая очень пожилых дам. Сицилийцы, однако, вскоре прекратили попытки, и все кончилось тем, что катер дважды обошел судно, словно делая вид, что вообще-то чиновники и не собирались подниматься на борт, а затем возвратились в свои конторы.
Мы с Джеффри сошли на берег на часок-другой. Жители города представляли собой жалкое зрелище, особенно дети, которые собирались небольшими угрюмыми кучками на углу улиц, как делают только взрослые в более счастливых местах.
Вечером мы взяли курс на восток и два дня пробыли в море, прежде чем достичь Хайфы. Оба этих дня Джулиет пролежала с пневмонией, и я мало видел Джеффри.
Для организации спортивных турниров образовали комитет, совершенно бесполезным членом которого я вдруг оказался. Интересно было отметить, что, если англичане в целом рьяно брались за организацию состязаний, подсчет очков и судейство, к самим играм они были склонны относиться небрежно и легкомысленно. Однако другие нации, особенно скандинавы, отдавали все силы для достижения победы.
Вечером, на второй день спортивных игр, мы пришли в Хайфу. В последнее время это название упоминалось в газетах как место антиеврейских выступлений. Утром город выглядел совершенно мирным; в гавани не было больших кораблей, а моросящий дождь удерживал жителей в домах.
Помня свой неаполитанский опыт, я договорился посетить Назарет, Тиверию и гору Кармель с организованной группой. Сразу после завтрака я сошел на берег вместе с другими пассажирами «Звезды». На пристани нас ожидали машины. Меня усадили на переднее сиденье «бьюика», рядом с водителем с интеллигентным землистым лицом и одетым по-европейски. Большинство других шоферов были в фесках; у драгомана были огромные усы, торчавшие так, что концы их ясно виднелись со спины, как рога у бизона. Позже мы проехали мимо нескольких семей в арабских одеждах, которые вели за собой верблюдов. Они казались неуместными в этом пейзаже, поскольку, если не считать редкие группы кактусов по обочинам дороги, эти пурпурные холмы, затянутые пеленой мелкого дождика, изобилие евреев, серо-коричневые сосны, — все было как в каком-нибудь кишащим куропатками уголке шотландского нагорья.
Наш водитель был нервный и подавленный. Он беспрестанно курил «Лаки Страйк», прикуривая одну сигарету от другой. Закуривая новую сигарету, он снимал обе руки с руля, причем часто это происходило на перекрестках; он ехал очень быстро и скоро оторвался от остальных машин. Когда мы чудом избегали аварии, он свирепо смеялся. Он говорил на почти безупречном английском с американским акцентом. Рассказал, что не может ни есть, ни пить, когда куда-то выезжает; вместо этого курит; в прошлом месяце он возил господина из Германии в Багдад и обратно; после чего ему было плохо. Он не улыбался, разве что только на перекрестках или когда мы проносились по деревне и какая-нибудь мать с воплем бросалась вперед, чтобы успеть выхватить своего ребенка чуть ли не из-под колес. В такие моменты он жал на педаль газа и жадно подавался вперед на сиденье. Если ребенку удавалось благополучно избежать опасности, он в разочаровании легонько свистел сквозь зубы и возобновлял поток грустных, хотя и увлекательных историй. У этого человека не было, как он рассказал, ни веры ни в какого бога, ни дома, ни национальности. Сирота, он вырос в Нью-Йорке, где его приютил Комитет помощи Ближнему Востоку[34]; он не знал наверное, но предполагал, что его родители погибли во время армянской резни в Турции. Америка нравилась ему; там было много богатых людей, сказал он. После войны он пытался получить американское гражданство, но его вытурили из страны. У него были серьезные неприятности из-за каких-то «бумаг»; я не вполне понял каких. Его отправили колонизировать Палестину. В Палестине ему не понравилось, потому что там было так мало богатых. Евреев он ненавидел, поскольку они были бедней всех, поэтому он превратился в мусульманина. Ему можно было иметь дюжину жен, но он оставался неженатым. На женщин требуется время и деньги, а он хотел разбогатеть и жить, все время переезжая с места на место, пока не умрет. Может, если он станет очень богатым, ему позволят стать американским гражданином? Он не стал бы переселяться в Америку, но было бы приятно, когда будет путешествовать, говорить, что он американец: тогда все относились бы к нему с уважением. Он был однажды в Лондоне: хороший город, много богатых людей. И Париж тоже, много богатых. Нравится ли ему его теперешняя работа? А чем еще заниматься в этой вонючей Святой земле? Ближайшая его цель — это устроиться стюардом на корабль; не на какое-то вонючее корыто, а на такой, где полно богачей, как на «Полярной звезде».
Мы приехали в Кану Галилейскую, где маленькая девочка продавала вино в кувшинах. Кувшины были подлинные, времен чуда претворения воды в вино[35]. Если они были слишком велики для вас, в доме у нее были кувшины меньшего размера; и да, такие же подлинные. Оттуда мы направились в Тиверию, небольшую рыбацкую деревню с кубиками домов на берегу Галилейского моря[36]. Там были руины какой-то крепости и белые, увенчанные куполом общественные бани с горячей минеральной водой. Нас проводили туда. Во дворе проходило нечто вроде пикника; арабская семья, сидя на земле, ела хлеб и изюм. В банях было почти темно; нагие купальщики лежали, окутанные паром, и не обращали внимания на наше вторжение. Мы позавтракали в Назарете; в гостинице, которой управляли немцы, нам подали омлет, рубленые котлеты, свинину и неважное вино, называвшееся «Яффское золотое». Пока мы завтракали, дождь прекратился и мы отправились посетить святые места. Нам показали пещеры: место, где произошло Благовещение, и мастерскую Иосифа. Неунывающий рыжебородый монах-ирландец впустил нас туда. Он, как и мы, скептически относился к допотопным склонностям Святого семейства. Реакция моих попутчиков была очень интересной. Здравомыслящий священнослужитель раздражал их. Они ожидали увидеть фигуру очень суеверную, легковерную, вроде средневекового монаха, к которому могли бы относиться со сдержанной насмешкой. Выходило же, что это церковь смеялась над ними. Это мы проехали двадцать четыре мили и бросили свою дань в церковную кружку и это наше суеверие послужило предметом мягкой насмешки.
У выхода из церкви шла бойкая торговля пресс-папье из оливкового дерева. Мальчишки бросились к нашим ногам и принялись чистить нам обувь. Монахиня продавала кружевные салфетки. Какая-то старуха предлагала погадать. Мы пробились сквозь эту толпу назаретян и вернулись к машинам. Наш водитель курил в одиночестве. Другие шоферы — все невежественные дураки, сказал он. И он не собирается убивать время, болтая с ними, добавил он, насмешливо поглядев на сувениры, что мы накупили.
— Все это не представляет никакого интереса, ни одна из этих вещей. Но если вам действительно хотелось их купить, следовало сказать мне. Я купил бы их вам вдесятеро дешевле.
Он заорал и стукнул гаечным ключом по пальцам старика, пытавшегося продать нам мухобойку. Мы поехали дальше. Холмы цвели анемонами, асфоделями и цикламенами. Мы остановили водителя, и я вышел, чтобы нарвать букетик для Джулиет.
— Они завянут, не успеете доехать до корабля, — сказал водитель.
Бедняга Джеффри целый день провел с судовым врачом, приглядывая за сиделкой. Они подстраховывали коренастую молодую женщину неопределенной национальности, которая неважно говорила по-английски и имела кое-какой стаж работа в больницах. Первые полчаса она делала Джулиет влажное обтирание и перекладывала с одного края кровати на другой, пока у той держалась очень высокая температура. Затем ей стало плохо от качки, и она удалилась в свою каюту, а бедный Джеффри, несмотря на то, что предыдущую ночь оставался на ногах, провел и эту ночь в бдении вместе с горничной (которую сиделка называла сестрой). В Порт-Саиде они отослали эту сиделку на поезде обратно. Это был ее первый выход в море. Невзирая на то, что все время плавания она провела лежа на койке в своей каюте, она выразила крайнее удовольствие от своего первого опыта и попросила врача о постоянной должности на корабле. После ухода Джеффри обнаружил в ее каюте странную запись на листе корабельной почтовой бумаги. Сверху, над фирменной шапкой, шла строка, нетвердой рукой написанная карандашом: «Пневмония (La Grippe) — распространенное эпидемическое заболевание в весеннее время».
