— От тебя самое-самое? Для меня. Да?
— Ну да. И от тебя. Для меня. Самое-самое...
Они спустились на пологий берег озера. Хрустела, ломаясь под ногами ветошь, там и тут бросались в глаза нагромождения камней. Воздух был чист и прозрачен, нигде ни облачка, ни туманных свей. К небу уходил, глухо бормоча, вечный тревожный зов озера.
— Смотри!—воскликнула Чимита.— Зеленый закат!
По всему горизонту колыхалось и плавилось что-то зеленое, то светлея, то темнея, и горы на том берегу покачивались, падали и сгорали в зеленом огне. И весь этот причудливый свет, что растекался по горизонту, казалось, выплескивался из озера, из его пучин и вместе с волнами закрывал уходящее на отдых солнце.
— Мне в жизни остается... жить для тебя,— проговорил Трубин.— Заслужить твою любовь. И доказать, что я тебя люблю.
— Разве я тебя в чем-то подозреваю?
— Все равно я должен доказать!
— Кому, Гриша?— Она удивленно вскинула на него глаза, полные слез.
— Тебе, себе. И всем.
Он сжал руками виски и закачался. По зеленому закатному лучу заскользили черные и белые пятна и все смешалось. Ни солнца, ни гор, ни озера...
— Что с тобой, Гриша?
— Понимаешь, я как тот... Я не похож на Файзина? Мне иногда страшно становится.
— На какого Файзина?
— Помнишь, в джазе пел по-английски? Тебе еще понравилось тогда...
— С чего ты взял, что похож?
— Я ударил его однажды за то, что он... Ну, он — сволочь, симулянт. Обморозился, чтобы списали с самолета. И с женщиной одной гнусно вел себя, все домогался... Ты молчи, молчи! Ничего не говори. Не смей! Я сам все скажу. Все! Когда жена от меня уезжала, я как-то... Так уж вышло, что ничего не понял из того, что происходило. А потом Даша Елизова... Она нравилась мне. Да-да. Но меня угнетало... Это было тяжелое чувство. Будто бы... Постоянно кто-то корил меня: «Какое ты, Трубин, имеешь право сводить счеты с уехавшей женой да еще губить благополучие чьей-то семьи?» Я рассуждал: «A-а, меня обманули, а почему мне оставаться чистеньким?» Да-да не спорь, не оправдывай меня.
Он умолк и опустил руки. По его лицу ходили тени от качающихся на ветру кустов. Зеленый закат, блекнув, стекал с гор и тонул в озере. Остро пахло сырой землей и бражными соками сосны.
— Все прошло,— вздохнула Чимита.— Все осталось позади. И наши промахи и ошибки тоже... И луна за облаком позади.
— Какая луна?— не понял он.
— Просто луна... Да еще за облаком.
Воздух наполнился свистом крыльев. Оба — удивленные — смотрели в небо. По затухающей зеленой полосе проносились тени крупных птиц.
— Лебеди!
Тени, задевая колкие щербины Хамар-Дабана, уносились все дальше, и свист от полета стаи уже не долетал сюда.
— Они зимовали здесь, эти лебеди,— сказал убежденно Трубин.— Где-то неподалеку теплые незамерзающие воды.
— Помнишь тех лебедей? Летом... Может, и они в этой стае?
Пока они добирались до стройки, с Байкала подошла туча. Тяжелые капли охолонули горячую марь и грузно зашлепали по дороге. Там и тут зачернели дождевые оспинки. Резко запахло сухой пылью. Но скоро этот запах сошел на нет. Оспинок становилось все больше, вот уже им тесно на дороге, и они, сбегаясь в ручейки, растекались повсюду водопольем.
Трубин и Чимита укрылись от дождя под сосной. Потоки, извергнутые тучей, с гулом волокли мимо их скопившийся за долгую зиму мусор.
г. Улан-Удэ.
1964-1970 гг.
