Тем временем Морель отдавал распоряжения:
— Сюда поставьте стол, здесь — стулья.
Принесли еще стулья и расставили их рядами перед столом, как в конференц-зале.
Было уже очень поздно, когда стала появляться публика. Послышался шум, любопытствующие голоса, одобрительный смех; преобладало сонное благодушие.
— Будем ждать,— сказал Морель.— Я не начну, пока не соберутся все.
— Нет Джейн.
— Джейн Грей.
— Ну и что.
— Надо сходить за ней.
— Разве ее сейчас добудишься?
— Но она тоже должна быть.
— Да она спит.
— Я не начну, пока она не придет.
— Я схожу за ней,— сказала Дора.
— Пошли вместе,— откликнулся густобровый юноша.
Мне хотелось записать этот разговор по возможности точно. Если он звучит неестественно, то в этом виновато либо искусство, либо память. Но тогда он звучал естественно. Глядя на этих людей, слушая их разговоры, никто не смог бы предвидеть того невероятного, отрицающего самое действительность, что произошло потом (хотя бы оно и произошло среди смоляных стволов колонн, на крышке подсвеченного аквариума с плавающими в нем — длиннохвостыми и обросшими слизью — телами мертвых рыб).
Обращаясь к кому-то, кто был мне не виден, Морель сказал:
— Ищите его по всему дому. Я видел, как он вошел сюда; это было уже давно.
О ком шла речь? Тогда мне вдруг показалось, что все загадки, связанные с поведением пришлецов, скоро окончательно разрешатся.
— Мы обошли весь дом,— ответил бесцветный голос.
— Все равно. Вы должны привести его,— настаивал Морель.
Я решил, что окружен и пора прорываться к выходу, но вовремя сдержался.
Мне вспомнилось, что комнаты с зеркальными стенами служили застенками для адски изощренных пыток. Я почувствовал, что весь горю.
Скоро вернулась Дора со своим спутником и с несколько подвыпившей старой сеньорой (той самой, которую я видел в бассейне). С ними появились еще двое, по виду явно слуги, ожидающие распоряжений; они подошли к Морелю, и один сказал:
— Невозможно ничего сделать.
(Я узнал бесцветный голос).
Дора крикнула Морелю:
— Хайнес спит в комнате Фостин. Его оттуда никакими силами не вытащишь.
Так, значит, они говорили о Хайнесе? Мне не пришло в голову, что между словами Доры и разговором Мореля со слугами могла существовать связь. Речь шла о том, что кого-то ищут, и, конечно, я, привыкший видеть во всем грозные двусмысленности, испугался. Теперь же мне стало казаться, что, быть может, я никогда и не привлекал внимания этих людей... Более того, теперь я знаю, что они и не могли искать меня.
Но точно ли это так? Разве может человек, будучи в здравом рассудке, поверить в то, что я услышал вчера ночью, в то, что, как мне кажется, я теперь знаю? Не посоветовал ли бы он мне забыть, как страшный сон, мою мнительность, заставлявшую во всем видеть западню?
Если же это и была западня, то к чему такие сложности? Почему не прийти и не задержать меня открыто? Не безумие ли весь этот тщательно отработанный спектакль?
Мы привыкли к тому, что все происходит так, а не иначе, привыкли к некоему зыбкому механизму совпадений. Теперь реальность представляется мне изменившейся, нереальной. Когда человек просыпается или умирает, он не сразу освобождается от ужасов кошмара, от хлопотливых земных привычек. Теперь мне будет не просто отвыкнуть от страха перед пришлецами.
Морель держал в руках несколько листов тонкой желтой бумаги с машинописным текстом. Он взял их со стоявшего на столе деревянного подноса. На подносе лежало множество писем, приколотых булавками к вырезкам из «Yachting» [156] и «Motor Boating» [157]. Это были запросы о ценах на старые суда, справки об условиях продажи, о возможности осмотреть товар. Я разглядел только некоторые.
— Что ж, пусть Хайнес спит,— сказал Морель.— Весит он немало, и если за ним послать, то мы никогда не начнем.
— Я должен сделать заявление,— протянув перед собой руки, сказал Морель прерывающимся от волнения голосом. Он нервно улыбнулся:
— Ничего серьезного. Но, чтобы не допустить неточности, я подготовил письменный текст. Прошу внимания.
(Он начал читать напечатанный на желтых листах текст, который я вкладываю в папку. Сегодня утром, уходя из музея, я взял их со стола [158].)
— «Прошу извинить меня за это представление, поначалу — скучное, затем — пугающее. Все мы позабудем о нем. Память о приятно проведенной неделе делает человека легкомысленным.
Сначала я решил ничего не говорить вам. Это избавило бы вас от вполне естественного беспокойства. Я смог бы направлять вас, не опасаясь бунта, вплоть до последнего мгновенья. Но вы — мои друзья, и вы имеете право знать».
Он замолчал, оглядывая присутствующих, с улыбкой на лице, весь дрожа; затем продолжал, порывисто, неудержимо:
— «Моя вина состоит в том, что я сфотографировал вас без вашего согласия. Разумеется, речь идет не об обычной фотографии, а о моем последнем изобретении. На этой фотографии мы будем жить вечно. Представьте себе, что сценарием для съемки в данном случае послужила наша жизнь на протяжении этих семи дней. Мы — актеры. Все наши действия были засняты».
— Какое бесстыдство! — воскликнул мужчина с черными усами и открытым прикусом.
— Надеюсь, это шутка,— промолвила Дора.
На лице Фостин не было улыбки. Казалось, она возмущена.
— «Я мог бы сказать вам, как только мы приехали: «Отныне мы живем для вечности». Боюсь, что тогда мы бы все погубили, вымучивая из себя постоянную веселость. И я подумал, что, как бы мы ни провели эту неделю, но если мы проведем ее вместе, не чувствуя необходимости насильно развлекаться, время пройдет приятно. Разве я был не прав?
И я подарил вам эту приятную вечность.
Разумеется, дело рук человеческих всегда несовершенно. Кое-кого из общих друзей нет среди нас. Клод просил извинить его: он разрабатывает гипотезу — в форме беллетризованных святцев — о конфликте между Богом и личностью; он считает, что этот труд сможет его обессмертить, и не хочет прерываться. Мадлен уже более двух лет не выбирается из города, опасаясь за свое здоровье. Леклер договорился ехать с Дэвисами во Флориду». И, разумеется, бедный Чарли...— добавил он.
Тон, каким были сказаны эти слова, особое ударение на слове «бедный», торжественная тишина, шум отодвигаемых стульев помогли мне мгновенно догадаться, что Чарли умер, причем умер недавно.
Выдержав паузу и словно желая отвлечь аудиторию, Морель сказал:
— Но он у меня есть. И если кто-нибудь захочет его видеть, я могу показать. Это была одна из моих первых удачных проб.
Он замолчал. Было похоже, что в зале снова произошло какое-то движение (от благодушной рассеянности публика перешла к недоумению с оттенком укоризны в адрес рассказчика, бестактно упомянувшего о покойнике в своей шутливой речи; теперь люди были в растерянности, почти в ужасе).
Морель поспешно взял в руки желтые листы.
— «Уже давно ум мой был занят лишь двумя предметами: моими изобретениями и...» Дружеский контакт между Морелем и залом восстанавливался на глазах. «Разрезая ли страницы книги, прогуливаясь или же набивая трубку, я постоянно думаю о счастливой жизни с...»
Каждая пауза вызывала в зале гром аплодисментов.
— «Когда я закончил работу над изобретением, мне пришла в голову — сначала просто как фантазия, затем — как некий неосуществимый проект — мысль дать моей сентиментальной мечте вечное существование.
Чувство собственного превосходства и уверенность в том, что влюбить в себя женщину легче, чем строить несбыточные планы, склоняли меня действовать наудачу. С надеждами влюбить ее в себя я расстался уже давно; теперь мне уже не доверяют даже как другу; теперь я лишен поддержки, и у меня недостает мужества взглянуть правде в глаза.
Следовало придерживаться определенной тактики. Выработать план действий». (Морель изменил тон, чтобы его слова не прозвучали чересчур серьезно.) «Первые варианты были: заманить ее к себе (что было невозможно, поскольку мы не виделись наедине с того момента, как я признался в своем чувстве) либо похитить (в этом случае нам предстояла бы вечная борьба). Обратите внимание, что я говорю «вечная» без всякого преувеличения».
Текст этого абзаца он значительно изменил. Насколько помню, он упомянул только о планах похищения, а в остальном отделался шутками.
«А теперь я объясню вам, в чем состоит мое изобретение».
До сих пор слушать эту отвратительную несуразицу было невыносимо. Когда человек, подобный Морелю, этой светской разновидности ученого мужа, оставляет в покое чувства и начинает копаться в своих ржавых проводах, речь его звучит более связно; стиль, по-прежнему коробящий бесконечными техническими словечками и тщетно претендующий на ораторский пафос, тем не менее становится яснее и строже. Пусть читатель судит сам.
