Дива принялась разглядывать висѣвшія на стѣнахъ картины. Какая прелесть! И все это была работа художника?.. У нея явилось желаніе тоже красоваться на картинѣ съ гордымъ, вызывающимъ видомъ. Неужели онъ, правда, собирается написать ея портретъ? И она гордо выпрямилась. Ей льстило, что ее находятъ красивою, и великій художникъ желаетъ запечатлѣть ея образъ на полотнѣ, чего не случалось съ нею до сихъ поръ.
Лопесъ де-Соса извинялся передъ зятемъ. Они опоздали изъ-за Пепиты. Съ такими женщинами вѣчно опаздываешь. Она ложилась спать подъ утро, и, пріѣхавъ за ней, онъ засталъ ее въ постели…
Затѣмъ онъ попрощался, понимая, что его присутствіе является здѣсь лишнимъ. Пепита была славная дѣвушка; его разсказы и роскошная обстановка дома совсѣмъ ослѣпили ее. Реновалесъ могъ смѣло дѣлать съ нею, что угодно.
– Ну, голубушка, теперь я уйду, а ты оставайся. Этотъ господинъ – мой папаша, я уже говорилъ тебѣ. Смотри, будь послушной.
И онъ ушелъ, сопровождаемый неестественнымъ смѣхомъ Пепиты и Реновалеса, которые встрѣтили это отеческое наставленіе неловкимъ весельемъ.
Наступило долгое и тяжелое молчаніе. Маэстро не зналъ, что сказать. Воля его была подавлена робостью и волненіемъ. Женщина была не менѣе взволнована. Эта огромная комната, такая величественная, такая безмолвная, съ ея тяжелою и дорогою роскошью, не походила ни на что, видѣнное ею до сихъ поръ и смущала ее. Ею овладѣлъ смутный страхъ человѣка, которому предстоитъ неопредѣленная операція. Ее пугали также горящіе, пристально устремленные на нее глаза этого человѣка и легкая дрожь въ его щекахъ и губахъ, точно его томила жажда…
Но она скоро оправилась отъ смущенія. Ей были знакомы такія минуты тяжелаго молчанія, которыя предшествуютъ въ одиночествѣ сближенію двухъ чужихъ людей. Она знала такія встрѣчи, которыя начинаются съ колебанія и кончаются бурною близостью.
Она оглядѣлась кругомъ съ развязною улыбкою профессіональной натурщицы, желая положить скорѣе конецъ этому неловкому положенію.
– Хотите начать? Гдѣ мнѣ раздѣться?
Реновалесъ вздрогнулъ, услышавъ ея голосъ, словно забылъ, что этотъ образъ можетъ говорить. Его поразила также простота, съ которою она устраняла всякую необходимость объясненій.
Зять хорошо обдѣлалъ свое дѣло, прекрасно вышколивъ ее и подготовивъ ко всевозможнымъ сюрпризамъ.
Маэстро провелъ ее въ уборную для натурщицъ, но остался самъ изъ осторожности въ мастерской, отвернувшись почему-то, чтобы не видѣть ничего въ пріоткрытую дверь. Долго длилось молчаніе, прерываемое только легкимъ шуршаніемъ снимаемаго платья и металлическимъ звукомъ пуговицъ и крючковъ. Вскорѣ изъ уборной послышался ея голосъ, звучавшій нѣсколько робко и глухо, точно издалека.
– А чулки тоже? Нужно снять ихъ?
Реновалесу была хорошо знакома стыдливость всѣхъ натурщицъ, когда онѣ раздѣваются въ первый разъ. Лопесъ де-Соса, искренно желавшій доставить папашѣ удовольствіе, внушилъ ей прочно, чтобы она обнажила все свое тѣло, и Пепита раздѣвалась, не спрашивая дальнѣйшихъ объясненій, съ видомъ человѣка, исполняющаго свой долгъ и полагая, что ея присутствіе здѣсь нужно только для этой цѣли.
Художникъ нарушилъ тогда молчаніе и безпокойно закричалъ. Она не должна раздѣваться до гола. Въ уборной лежитъ полный туалетъ. И, не оборачиваясь и просунувъ одну руку въ пріоткрытую дверь, онъ указалъ ей на все приготовленное – розовое платье, шляпу, туфли, чулки, рубашку…
Пепита запротестовала при видѣ этихъ вещей; ей было противно надѣвать чужое бѣлье и платье, и притомъ старое и поношенное.
– И рубашку тоже? И чулки тоже?.. Нѣтъ, довольно платья.
Но маэстро нетерпѣливо упрашивалъ ее. Все надо надѣть, это необходимо для его цѣли. Долгое молчаніе женщины послужило ему доказательствомъ того, что она поборола свое отвращеніе и надѣваетъ старое бѣлье.
Выйдя изъ уборной, она насмѣшливо улыбнулась, точно смѣялась надъ самою собою. Реновалесъ отошелъ назадъ, взволнованный и ослѣпленный ея видомъ; въ вискахъ у него стучало, картины и мебель покачнулись и словно закружились вокругъ него.
Бѣдная «Фреголина»! Прелестное чучело! Она съ трудомъ удерживалась отъ смѣха при мысли о бурѣ негодованія, которая поднялась бы въ театрѣ, если бы она появилась на сценѣ въ такомъ видѣ, и о насмѣшкахъ друзей въ случаѣ, если бы она пріѣхала на ужинъ въ этомъ старомодномъ туалетѣ. Она не застала этой моды, которая прошла двадцать лѣтъ тому назадъ и казалась ей теперь весьма старинною. Маэстро взволнованно прислонился къ спинкѣ кресла.
– Хосефина! Хосефина!
Это была она въ томъ видѣ, какъ образъ ея сохранился въ его памяти: Хосефина изъ времени чуднаго лѣта въ окрестностяхъ Рима, въ розовомъ платьѣ и соломенной шляпѣ, придававшей ей видъ прелестной крестьяночки изъ оперетки. Мода, надъ которою смѣялась теперь молодежь, была въ его глазахъ самою красивою и художественною изъ всѣхъ, изобрѣтенныхъ женскимъ вкусомъ модъ, потому что она напоминала ему весну его жизни.
– Хосефина! Хосефина!
Но онъ продолжалъ молчать. Эти возгласы зарождались и умирали въ его мысляхъ. Онъ не рѣшался ни шевелиться, ни говорить, точно боялся, что чудная иллюзія исчезнетъ тогда. Она же улыбалась и, повидимому, наслаждалась впечатлѣніемъ, производимымъ ею на маэстро; а увидя свое отраженіе въ зеркалѣ вдали, она нашла даже, что этоть оригинальный туалетъ нисколько не портитъ ея.
– Гдѣ мнѣ устроиться? Сѣсть или стоять?
Маэстро съ трудомъ могъ говорить; его сдавленный голосъ звучалъ хрипло. Она можетъ устроиться, какъ желаетъ… И она усѣлась въ креслѣ, въ такой позѣ, которая казалась ей въ высшей степени изящною – подперла одну щеку рукою и скрестила ноги, точно въ своей уборной, въ театрѣ; а изъ подъ юбки высунулась нога въ розовомъ, вышитомъ чулкѣ, въ той шелковой оболочкѣ, которая напоминала художнику другую, обожаемую ножку.
Это была она! Передъ нимъ была живая Хосефина, отъ которой исходилъ знакомый запахъ чуднаго тѣла.
Инстинктъ и привычка заставили его взяться за палитру и кисти, чтобы набросать контуры этой фигуры. О, рука старика, негибкая и дрожащая!.. Куда дѣвалась легкость его кисти, вѣрный глазъ, его поразительный талантъ? Неужели онъ, правда, писалъ прежде? Неужели онъ былъ дѣйствительно художникомъ Реновалесомъ?.. Онъ забылъ сразу все. Черепъ его казался пустымъ, рука парализованною, бѣлое полотно внушало ужасъ чегото невѣдомаго… Онъ не умѣлъ работать, не могъ работать. Всѣ его усилія были тщетны. Мысли его притупились. Можетъ-быть… въ другой разъ. Теперь у него стучало въ вискахъ, лицо было блѣдно, а уши такъ красны, точно изъ нихъ сейчасъ хлынетъ кровь. Языкъ изсохъ отъ страшной жажды.
«Красавица Фреголина» увидѣла, что онъ бросаетъ палитру и подходитъ къ ней съ видомъ хищнаго животнаго.
Но она не испугалась; такія распаленныя лица были знакомы ей. Животная вспышка входила, очевидно, въ программу; зять художника предупредилъ ее объ этомъ въ дружеской бесѣдѣ… Этотъ важный и видный сеньоръ былъ такой же, какъ всѣ мужчины; животныя чувства были одинаково свойственны и ему.
Онъ подошелъ къ ней съ распростертыми объятіями, крѣпко прижалъ къ себѣ, упалъ къ ея ногамъ со страстнымъ, глухимъ стономъ, точно задыхался. А она, добрая, сострадательная женщина старалась ободрить его, склонивъ голову и протянувъ губы съ банальноласковою и машинальною гримаскою, которая служитъ профессіональнымъ клеймомъ подобныхъ женщинъ.
Этотъ поцѣлуй окончательно свелъ маэстро съ ума.
– Хосефина! Хосефина!
Ароматъ счастливыхъ дней отдѣлялся отъ ея платья и окутывалъ это чудное тѣло. Это было ея платье, ея тѣло! Ему хотѣлось умереть у ея ногъ, задохнуться отъ горячаго желанія, которое невыразимо мучило все его существо. Это была она, ея глаза… Ея глаза! Но, поднявъ взглядъ и устремивъ его на нѣжные зрачки женщины, чтобы увидѣть свое отраженіе въ ихъ колеблющейся поверхности, онъ увидѣлъ два холодныхъ глаза, которые разглядывали его съ изумленіемъ и профессіональнымъ любопытствомъ, насмѣшливо наслаждаясь съ высоты своего невозмутимаго величія животнымъ опьянѣніемъ и безуміемъ человѣка, который стоналъ и лежалъ у ея ногъ.
Изумленіе заставило Реновалеса очнуться. Онъ почувствовалъ, что на плечи его опустилось что то ледяное, парализующее, и глаза его подернулись туманомъ разочарованія и отчаянія.
Сжималъ ли онъ, правда, Хосефину въ своихъ объятіяхъ?.. Это было ея тѣло, ея ароматъ, ея платье, ея блѣдное лицо, напоминавшее поблекшій цвѣтокъ… Но нѣтъ; это была не она! Эти глаза!.. Тщетно глядѣли они на него теперь иначе, испугавшись неожиданной реакціи въ немъ, тщетно смягчились, засіявъ нѣжностью, по привычкѣ ловкой профессіоналки. Напрасенъ былъ обманъ; онъ видѣлъ глубже, заглядывалъ въ эти ясныя окна до самой глубины и находилъ тамъ только пустоту. Души Хосефины тутъ не было. Запахъ тѣла женщины пересталъ сводить его съ ума, это была ложная эссенція. Передъ нимъ было лишь воспроизведеніе обожаемой вазы, душа же, ѳиміамъ улетучились навсегда.
