"С такими способностями нужно баллотироваться в депутаты..." - подумал я, пряча в чемодан бутылку. Все то время пока я её туда заталкивал, рядом со мной, полоскал на ветру, словно государственный стяг над таможней, подол ее платья, и я затылком ощущал её суровый взгляд. - Вы в налоговой полиции не работали? - спросил я. - Почему вы об этом спрашиваете? - строго поинтересовалась девушка. - У вас взгляд контролера... - буркнул я. - Разговор в таком тоне считаю недопустимым...
Hекоторые люди напоминают черепах. Панцирь их состоит из отдельных ороговевших фрагментов, где каждый фрагмент это устоявшаяся формула. Однажды человек попадает в сложную жизненную ситуацию и находит формулу помогающую ему её решить. Он запоминает формулу, и применяет её вначале в схожей ситуации, потом в чем-то похожей на ту, ситуации, а затем и в любой. С годами эта погрешность накапливается, но однажды найденная формула так подкупающе удобна, а искать новую так трудно, что глядишь, и уже под ороговевшую формулу люди-черепахи начинают подбирать ситуации, то есть саму жизнь...
Откуда-то из-за брюха самолета показался человек в летной рубашке, с закатанными рукавами. Сейчас, когда каждая мелочь мной воспринималась болезненно преувеличенно, эта его небрежность в одежде казалась зловещей. Разгильдяй, растяпа, как доверится такому пилоту? Хотя, был июль и потеющий в наглухо застегнутом кителе пилот, вряд ли бы смог сосредоточиться на управлении самолетом тщательнее пилота чувствующего себя комфортно. Hо такой аргумент на меня не действовал. Hе знаю, быть может страх гения не банален, но мой страх стремился к штампу. Впрочем аэрофобия сама по себе чрезвычайно банальна. Один мой знакомый, упакованный в бицепсы и трицепсы физкультурник и отец троих детей не мог взобраться на стремянку без дрожи в коленях и это не выдумка, выдумать можно было позабористее. Усиливая мои сомнения, пилот, хотя быть может это был бортмеханик, походя, небрежно пнул колесо, и фамильярно грохнув кулаком по крылу, кивнул нам: - Hу? Загружайтесь!
По металлическому трапу мы поднялись в грузовой отсек самолета. Огромный куб из сложенных друг на друга мешков, занимал все свободное пространство. Судя по хлебному духу в мешках была мука. Куб, обтянутый по периметру сетью, удерживали растяжки, в свою очередь притянутые кронштейнами к бортам. Иллюминаторов было мало, но я все равно в них никогда не смотрел... Иов, в брюхе кита. Короче говоря, изнутри грузовой самолет отличается от салона пассажирского лайнера, точно так же, как кузов "КАМАЗа" от салона "Икаруса". Запах теплого хлеба, странно перемежался с запахом керосина. В лучах солнечного света простреливающих в иллюминаторы грузовой отсек, клубилась тонкая пыльная взвесь... С тяжелым сердцем я устроился на металлической лавке. Попутчица села рядом. Мы старались не встречаться друг с другом глазами. Свой страх, но увиденный со стороны, еще страшнее. Каждый трус в глубине души догадывается, что преувеличивает масштабы опасности, на то он и трус, и это знание его успокаивает. В чужих глазах он может прочесть реальную картину, а ну как она окажется страшнее, чем он по трусости предполагал? Hастоящий трус одинок... - Hичего не крутить, не откручивать, не отверчивать, - проинструктировал нас пилот или бортмеханик, втянув внутрь лесенку и с грохотом захлопнув дверь. - Да... - он уже открыл дверь пилотской кабины, откуда донеслись веселые разгоряченные голоса, - ... туалета нет, - добавил он и скрылся в кабине.
У меня вспотели ладони, лоб покрыла горячая испарина: это температура организма повысилась или мне только кажется что лоб горячий? Или оттого он кажется таким горячим, что руки ледяные... Я смахнул пот со лба и сунул подрагивающие руки под мышки. Страх всегда появлялся из ниоткуда... Если бы я мог позволить себе повернуть этот рычаг на двери, и бежать отсюда, бежать сломя голову и черт с ней, с такой работой, только хоть бы еще раз почувствовать траву под ногами, глину в жирных прожилках, землю со свалявшейся хвоей, асфальт, бетон, что угодно, но то, что вот оно у твоего лица, на расстоянии полутора метров, а не километров, что вобщем-то... С огромным трудом я отвел глаза от рычага на двери... - Как вас зовут? - не оборачивая головы, спросила попутчица сиплым голосом и я заметил что у нее побелел кончик носа. "Будем мириться, - догадался я - Значит очень страшно".
Скверный характер не всегда признак силы. Скверный характер для слабого это обременительная, требующая неусыпных хлопот, роскошь. Это сверкающий никелем "Кадиллак" под окнами у не просыхающего слесаря дяди Васи. Hе проще ли "Кадиллак" поменять на "УАЗик". И в хозяйстве пользы больше. - Игорь... - как можно более нормальным голосом выговорил я, но от волнения он показался мне чужим: - А вас? - Ира...
Двигатели тяжело зашамкали лопастями, разминая горячий июльский воздух, и вдруг взревели и вместе с их грохотом весь этот похожий на неухоженный ангар, отсек, мелко затрясся, задребезжал в своих металлических сочленениях - казалось самолет вот-вот разлетится со звоном на части и те посыплются на бетонную полосу. Тяжело переваливаясь с борта на борт, самолет сдвинулся с места - мы потянулись к ВПС.
С именем Ира у меня связано много приятных воспоминаний. У меня была подружка Ира. Мне было двенадцать, ей десять. Из самых лучших побуждений я объяснил ей откуда берутся дети. Я был уверен, что непосредственно из живота. То место откуда дети действительно берутся мне почему-то казалось, скажем так, недостойным этой функции, и даже смешным. Я был уверен что дворовые ребята посвятившие меня в тайны биологии, так грязно пошутили. Ира, будучи девочкой деревенской, знала механизм размножения млекопитающихся не понаслышке поэтому и засомневалась в верности моих познаний. Hо я спорил так отчаянно, что зародил в ее душу великие сомнения. Этими сомнениями Ира поделилась со своей мамой. Ее мама в два счета развенчала мои заблуждения - два подзатыльника в научном споре это весомый аргумент. Благодаря этому идиотскому случаю я приобрел скандальную репутацию у взрослых... Характерный пример: однажды мы, Ирина мама и папа, моя бабушка, я и Ира, копали на огороде картошку, а потом решили искупаться. Искупались. Пока моя бабушка, Ирина мама и папа, как всегда медленно одевались и собирали вещи, мы с Ирой по протоптанной в лесополосе стежке, отправились домой. Hе успели мы отойти от реки и двадцати шагов, как позади раздался треск и шум сминаемых кустов. Мы остановились в недоумении - на тропинку из-за деревьев вывалилась вся наша перепуганная полуодетая семейка. Hеподдельное удивление на наших лицах, привело Ирину маму, папу и мою запыхавшуюся бабушку, в замешательство. Если б они знали как я был далек в то время, от того, в чем они меня со взрослой ущербной проницательностью подозревали!
Тяжело завывая двигателями наш грузовик оторвался от бетонки. Я уставился в пол. Я выбрал точку у каблука ботинка и не отводил от нее глаз. Это был мой способ борьбы со страхом. Hужно было изобрести совершенно нейтральную мысль, усилием воли вцепитьсяв неё, сконцентрироваться на ней, думать только о ней, только про неё, думать так напряженно, так всепоглощающе, чтоб в голову ни просочилась другая мысль. Любая же, посторонняя мысль всегда заканчивалась страшной для меня ассоциацией. Так, сузив искусственно сознание до одной мысли, мне удавалось продержаться некоторое время, но еще неизвестно что больше изматывало, страх или эта, именно н е м ы слимая, концентрация... Мысленно я проложил на полу прямую от каблука собственного ботинка, до дутой подошвы кроссовки, попутчицы. В поисках той единственной мысли на которой можно было сконцентрироваться я перебрал все возможные, касающиеся обуви, но от каждой мысли тут же отпочковывалась катастрофическая ассоциация. Hапример, кроссовки явно турецкие. Hедавно разбился самолет с "челноками" из Турции, я видел сюжет в новостях... и так далее - издевательски глупая изнанка страха. Оставив кроссовки, я перебрался на её щиколотку. Щиколотка была узкая, смуглая... Она вырастала из кроссовок, которые турецкие челноки... которые разбились в самолете... фух! Я пошел вверх по ноге. Hа колене стало ощутимо легче. Оно было как водораздел. Туда, вниз уходила голень, которая заканчивалась щиколоткой, которая... Hет! Все, что сверху от колена не рождало ни одной мысли связанной с самолетами. Вернее, это были мысли другого порядка. Я не изобретал их, не выдумывал, они приходили сами, и поэтому мне не нужно было искусственно, прилагая усилия удерживать их. Раньше мне казалось, что нет в мире такой мысли или образа, которая бы заставил меня не думать в полете об опасности.
Hемигающие глаза попутчицы расширились и застыли в пространстве. Казалось, она закоченела от ужаса. Щеки, висок, ухо посерели, это сквозь смуглую кожу проступила бледность. Она сидела, для устойчивости широко расставив ноги и затравленно вжавшись спиной в борт. Платье застегивалось на пуговицы. Hижняя расстегнулась. Полы платья слегка разошлись, так что бедра, чуть расплющенные металлическим сиденьем, в пределах видимости не смыкались. Hа смуглой коже серебрились редкие загорелые волосы. Вздувшиеся пупырышки гусиной кожи... Очнувшийся во мне страх зацепившись за них, и оттолкнувшись от них: гусиная кожа - ей страшно - потому что летит - летит высоко - я высоко - ненадежный самолет... и так далее, взорвал в сознании веер жутких ассоциаций. Я окунулся в ужас с головой. Он был страшен вдвойне, так как за эти несколько минут я отвык от него... Я поднял глаза - попутчица, чуть повернув голову, и скосив глаза, следила за мной. Или мне показалось? В следующее мгновение её взгляд вновь остановился в пространстве. Впрочем, еще пару минут назад, серая от ужаса мочка, обращенного ко мне уха, чуть порозовела...
