– Так ведь революция началась! – находясь еще во власти чувств, улыбнулся тот. – Нашу академию закрыли, и все разбежались кто куда.
Полковник удовлетворенно кивнул.
– И куда же побежали вы? – спросил он.
– Я-то? Я на Дон… К генералу Деникину…
– Значит, воевали?
Аркашка вздохнул.
– Если это можно было назвать войной. Меня в первом же бою ранили. – Он показал шрам у левого виска. – В госпитале заболел тифом – на том все для меня и кончилось.
– И как же вы попали в Маньчжурию? – продолжил свой допрос Одоевцев. – Кстати, ничего, что я задаю вам такие вопросы? Просто интересно…
– Валяйте, я не гордый! – снова широко улыбнулся Аркадий. – Вы же полковник Одоевцев, так? – выказал он свою осведомленность. – Ну а вам по службе это положено.
Юрий Анатольевич не ожидал такого поворота событий, потому несколько растерялся. Но это длилось недолго.
– Так как же вы все-таки попали в эти края? – повторил он свой вопрос.
За эти годы Туманов заматерел, остепенился и уже не выглядел тем зеленым лягушонком, которого когда-то знал Александр. Отлежал парень на усу, теперь растит бородку, говорят о таких.
– А то вы не знаете! – произнес он.
– Я?.. – полковник стал всматриваться в его лицо. – Как вы сказали ваша фамилия? Туманов?..
– Так точно, господин полковник! – прозвучал по-военному ответ. – Мы же с вами уже встречались… Не помните? После того, как в двадцать пятом мы с группой советских художников отказались возвращаться домой, вы были одним из первых, кто тогда поздравил нас.
Ну вот, Аркашка и подтвердил слова Алешки Мальчикова. Получается, он сам захотел здесь остаться. А ведь Болохов до конца в это не верил. Думал, что все это происки врагов.
Однако нужно было скрывать свои чувства. Поэтому Болохов сделал вид, что ничего не понимает.
– Вы это о чем? – смотрел он то на Туманова, то на полковника.
– Я тебе потом все расскажу, – похлопал его по плечу Аркашка. – Кстати, ты что собрался делать после концерта?
– Мы идем всей компанией в ресторан, – обвел Александр взглядом спутников. – И ты можешь к нам присоединиться.
«Кажется, пронесло», – облегченно вздохнул он. Наконец-то этот Одоевцев угомонился. Но стоило ему только подумать так, как тот вдруг снова обратился к Туманову:
– Так что вы там слышали?..
Тот удивленно посмотрел на него.
– Я не понимаю вас, господин полковник… – ответил Аркашка.
– Ну вы же сказали: «Я слышал…» – напомнил ему Одоевцев. – Однако господин Болохов перебил вас. Не знаю, намеренно он это сделал, нет ли, однако же, он не дал вам договорить. А между тем вам важно было подтвердить одну важную для вас информацию… Итак, вы слышали… Что вы слышали?
– Ах, вот вы о чем! – наконец вспомнил Аркадий, заставив тем самым Болохова вздрогнуть.
«Ну все, – подумал он, – я пропал. Туманову что-то известно о его связях с большевиками. Более того, кто-то мог ему рассказать о его работе в ЧК».
– Да, именно об этом… – многозначительно проговорил Одоевцев, как будто намеренно пытался подвести его к нужной мысли.
– Сань, это правда, что ты после революции сразу же сбежал за границу? – спросил он друга.
Уф! А я-то решил… – Болохов с благодарностью посмотрел на Аркашку.
– У тебя неверные сведения, – сказал он. – Перед тем, как уйти за границу, я несколько месяцев воевал в армии генерала Юденича.
– Вот как? – удивился Туманов. – Ладно, после обо всем поговорим… Слышите? Третий звонок прозвучал – сейчас двери закроют. Надо идти занимать свои места.
С этими словами он подхватил под руку друга, и они отправились в зал. Следом за ними последовали и остальные.
2
Однако сидеть друзьям пришлось в разных концах зала, что немало огорчило Болохова. Радовало только то, что рядом не было Одоевцева с Карсавиным. Варю же Шатуров усадил на свое место в первом ряду, а сам устроился на приставном стуле. После некоторой рокировки Александр в конце концов оказался в окружении двух дам, что одновременно смущало его и вызывало невероятное чувство восторга.
…Зрителей не заставили долго ждать. Поднялся занавес, и все увидели в глубине сцены седого аккомпаниатора за черным роялем. Он наигрывал какую-то мелодию. Неожиданно из-за кулисы показался высокий господин в костюме Печального Пьеро. Вертинский! В своем обычном образе… Публика встретила его бурными аплодисментами. Он начал петь. Пел он необычно, постоянно грассируя, что непривычному к такому пению человеку могло показать странным. Болохову раньше не приходилось бывать на концертах Вертинского, и он стал внимательно слушать его, пытаясь понять, за что же его так любят эмигранты. Может, за голос? Но голоса как такового у того не было – он пел больше душой. Может, в этой душе и вся причина? Или в музыке? А может, в этих каламбурных текстах?
Но нет, здесь что-то другое. Вертинский, скорее всего, заражал зрителей острой ностальгией, отчего они уходили с концерта чуточку подавленные и одновременно преисполненные надеждой.
– Как вам понравился Александр Николаевич? – когда они выходили из зала, спросила Болохова Лиза.
– Замечательно! – ответил он, не желая разочаровывать девушку. Ведь та была без ума от Вертинского. Впрочем, ничего плохого он не мог сказать о концерте, только ему не совсем понравилась эта вычурная жестикуляция больших белых ладоней певца и обильный макияж на его лице. Это, на его взгляд, выглядело как-то не по-мужски.
Чтобы не толкаться, Шатуров предложил подождать, пока схлынет толпа. Вскоре к ним присоединились и Карсавин с Одоевцевым. Не было только Аркадия, который, видимо, вышел раньше и теперь дожидался их на улице.
– Боже мой, да это же Ларисса Андерсен! – увидев в толпе знакомое лицо, радостно воскликнула вдруг Лиза.
– Ларисса? О, она мне так нужна! Где?.. Где ты ее видишь? – спросила Иевлева, но та уже сама спешила Варе навстречу.
Поэтессы обнялись. Подошла Лиза и сделала книксен.
– Лизонька, и вы здесь? – узнала известную студенческую заводилу и свою почитательницу Андерсен.
– Да, я пришла с друзьями… Давайте я вас с ними познакомлю… – И она по очереди представила ей своих спутников.
Болохов уже кое-что знал о Лариссе. О ней ему рассказала Лиза, которая, когда у нее выдавалась свободная минутка, всегда спешила к Александру в мастерскую. Она была без ума от этой поэтессы, называя ее местной Ахматовой. Однажды даже принесла ему отпечатанные на машинке стихи Андерсен, которые он на досуге с интересом просмотрел. Одно из них он даже запомнил наизусть.
Бьется колокол медной грудью, Льет расплавленную весну… Ветер кинулся к строгим людям, Темнотою в глаза плеснул. Прижимается воздух вешний, Тает терпкая боль молитв… У меня от молитвы, грешной, Только сердце сильней болит. Я не стану святой и строгой, Так привычно моим ногам Уставать по земным дорогам, Танцевать по земным лугам…
«Прекрасные стихи», – думал Болохов. Эта Андерсен и впрямь талантлива, однако в Советском Союзе о ней совершенно ничего не знают. Как не знают и о других одаренных литераторах, живущих за рубежом. И это понятно: они не приняли революцию, поэтому партия боится, что их произведения могут повлиять на умы советских людей. Ведь известно, что народ чаще прислушивается к сочинителям, чем к вождям. Оттого и не любят вожди этих книжных пророков.
«Ларисса Андерсен… Откуда эти два “с” в ее имени?» – думал Болохов, с интересом разглядывая свою новую знакомую, которая, отойдя с Иевлевой в сторонку, о чем-то живо и непринужденно беседовала с ней. Это что, признак манерности или претензия на «принцессность»? Однако, по словам той же Лизы, так ее записали в метрике. Так ее звали теперь и друзья, поэты дальневосточного русского Парнаса, обосновавшиеся после большевистской революции в Китае.
Как только ее ни величали здесь: и белой яблонькой, и прекрасным печальным цветком, и «черным» ангелом, и музой. Кто-то даже называл ее Сольвейг… В нее были поголовно влюблены все здешние поэты и не только они.
Да, Лиза нисколько не преувеличивала: Ларисса была очень красива. Синие-пресиние глаза, темные волосы, чистый овал лица, врожденная грация и пластика. Каждый жест ее изящен и закончен – будто бы отрепетирован.
Лиза сказала, что она божественно танцует, потому что хореографии ее учила не кто-нибудь, а воспитанница школы Петипа Лидия Карловна Дроздова, которая принадлежала к императорской фамилии.
Что делают здесь, на чужбине, эти прекрасные талантливые люди? – спросил себя Болохов. Ведь с их исходом Россия лишилась чего-то очень важного. Как можно жить без того же Бунина, без Куприна, без Шаляпина, Горького?.. Даже Мариинский в полном составе бежал за границу. И это лишь малая толика того, что было потеряно. Навсегда ли? «Если навсегда, то история нам этого не простит, – думает Александр. – Сейчас партия пытается воспитать всем этим людям замену, но получится ли? Для этого ведь нужна некая преемственность, должны быть люди, у которых можно поучиться. А если их нет?..»
