Если я пробью насквозь первую стену, когда моторы будут отключены, отверстие останется; машинный зал будет всего лишь машинным залом; если машины будут работать, путь мне каждый раз будет преграждать глухая, непроницаемая стена.
Видимо, Морель придумал этот способ защиты с помощью двойной стены, чтобы никто не смог добраться до машин, хранящих его бессмертие. Но он плохо изучил периодичность приливов (безусловно, в другом солнечном режиме) и решил, что мотор сможет работать беспрерывно. Наверняка он же получил микроб знаменитой чумы, которая до сих пор так удачно ограждала остров.
Моя задача — остановить зеленые моторы. Думаю, что не так сложно будет найти рубильник. Управлять гидронасосом и электродвижком я научился очень быстро. Выбраться отсюда, полагаю, будет легко.
Слуховое оконце спасло (или спасет) меня: смерть от голода мне не грозит; смиренно, недоступный отчаянию, я прощусь со всем, что оставляю, подобно тому японскому капитану, что умирал блистательной верноподданнической смертью, задыхаясь внутри подводной лодки в морской пучине. В «Нуэво Диарио» я прочитал обнаруженное в подлодке письмо. Умирающий салютовал императору, всем министрам, а затем, по порядку, всем вышестоящим чинам, которых ему удалось вспомнить в последние минуты. Помимо этого, он делал, скажем, такие записи: «Пошла носом кровь; кажется, лопнули барабанные перепонки».
Записывая все по порядку, я переписываю и это письмо. Надеюсь, финал моей истории будет иным.
Все ужасы дня внесены в дневник. Я писал долго: мне кажутся бессмысленными неизбежные аналогии с умирающим, который строит обширные планы на будущее, или с утопающим, который в последний момент видит всю прожитую жизнь до мельчайших подробностей. Последнее мгновенье скорей всего должно быть смутным, неясным; оно всегда кажется нам таким далеким, что трудно представить, какие тени промелькнут тогда перед нами. Теперь прервусь, чтобы спокойно попытаться найти способ отключить моторы. Тогда, словно повинуясь заклинанию, стена расступится; если же нет, то (пусть при этом я навсегда потеряю Фостин) я несколько раз хорошенько стукну по ним засовом и сломаю их, и, словно повинуясь заклинанию, стена расступится, и я выйду отсюда.
Отключить моторы до сих пор не удалось. Болит голова. Легкие нервные приступы, с которыми я быстро справляюсь, помогают преодолеть все растущую сонливость.
У меня ощущение, безусловно иллюзорное, что, если бы мне удалось сделать хоть глоток свежего воздуха, я моментально разрешил бы все проблемы. Пытался разбить окно; оно неуязвимо, как и все здесь.
Твержу себе, что дело вовсе не в спертом воздухе и не в сонливости. Должно быть, эти моторы значительно отличаются от всех прочих. Логично предположить, что Морель спроектировал их так, чтобы отнюдь не каждый попавший на остров мог тут же в них разобраться. Тем не менее главная сложность в том, чтобы понять их отличие от других моторов. Но поскольку я не разбираюсь в моторах вообще, эта основная сложность отпадает сама собой.
От работы моторов зависит вечная жизнь Мореля; можно предположить, что корпусы их чрезвычайно прочны; следовательно, я не должен поддаваться искушению разбить их. В результате я лишь истрачу силы и воздух. Чтобы избежать искушения, продолжаю писать.
Но если Морель догадался заснять и моторы...
В конце концов страх смерти помог мне избавиться от комплекса некомпетентности; моторы, как бы увиденные через увеличительное стекло, перестали казаться случайным нагромождением железок, приобрели осмысленную форму.
Я отключил их и вышел.
Помимо уже упоминавшихся гидронасоса и электродвижка, я заметил в машинном зале:
а) несколько энергопередатчиков, подключенных к «мельнице» на болоте;
б) несколько принимающих, записывающих и проецирующих устройств с выносными камерами, предусмотрительно размещенными по всему острову;
в) три портативных принимающих, записывающих и проецирующих аппарата для отдельных сеансов.
В том, что я считал главным мотором и что оказалось ящиком с инструментами, я обнаружил разрозненные чертежи, в которых с трудом попытался разобраться — сомнительная помощь.
Ясновидческое состояние, в котором я совершил свои открытия, не наступило сразу. Перед этим мне пришлось пережить:
во-первых, отчаяние;
во-вторых, раздвоение на актера и зрителя. Я хотел почувствовать себя, хотел войти в роль человека, задыхающегося внутри подводной лодки в морской пучине. Черпая уверенность в собственном благородстве, испытывая смущение, как то и подобает скромному герою, я потерял много лишнего времени и выбрался наружу, лишь когда уже стемнело, и мне стоило немалого труда отыскать съедобные корни.
Сначала я попробовал использовать портативные приемники и проекторы. В качестве натуры я брал цветы, листья, мух, лягушек. Затаив дыхание, я следил за тем, как появляются передо мной их точные копии.
Потом я сделал глупость.
Поместив левую руку перед приемником, я включил проектор, и в воздухе возникла рука — одна только рука, лениво перебирающая пальцами, как в тот момент, когда я ее снимал.
Теперь она существует как некий объект, как некое животное вроде тех, что в музее.
Я не стал выключать проектор — пусть рука останется; выглядит она скорее курьезно, ничего неприятного.
В каком-нибудь рассказе эта рука могла бы появиться как жуткая деталь, таящая угрозу главному герою. Но какое зло она может причинить в жизни?
Растительные излучатели — цветы, листья — погибли через пять-шесть часов; лягушки — через пятнадцать.
Их подобия пережили их в целости и сохранности.
Я не могу отличить настоящих мух от искусственных.
Возможно, что цветы и листья погибли без воды. Лягушек я не кормил; к тому же, полагаю, они страдали, лишенные привычной среды.
Что касается воздействия на руку, то подозреваю, что оно мне просто мерещится из-за страха перед машиной. Я чувствую жар, легкий, но не проходящий. Как будто стали выпадать волосы. Ночь я провел беспокойно. Казалось, что с рукой должно случиться что-то ужасное. Мне приснилось, что я чешу ее и кожа слезает лоскутьями. Тогда-то я ее, видимо, и поранил.
Еще день — и я не выдержу.
Сначала меня заинтересовал один абзац из речи Мореля. Потом я совершил открытие, которое меня очень развеселило. Не знаю как, но за одним открытием последовало другое — роковое, неожиданное.
Я не убью себя сразу. Я уже привык к тому, что самые мои гениальные озарения на следующий же день превращаются в очередное доказательство моего восторженного дилетантства (либо дилетантства отчаявшегося). Возможно, что на бумаге моя идея утратит силу.
Вот она — фраза, привлекшая мое внимание:
«Прошу извинить меня за это представление, поначалу скучное, затем — пугающее».
Почему пугающее? Им всего лишь предстояло узнать, что они без предупреждения сфотографированы несколько необычным образом. Разумеется, узнать a posteriori [163], что восемь дней твоей жизни во всех деталях были запечатлены для вечности, малоприятно.
В какой-то момент я подумал даже: «Наверное, у кого-нибудь из них есть страшная тайна; наверное, Морель хотел раскрыть ее».
Случайно я припомнил, что некоторые народы боятся своих изображений, основываясь на вере в то, что, коль скоро возникает подобие, душа переходит в него, а сам человек умирает.
Мне было забавно обнаружить, что Мореля мучает совесть из-за того, что он сфотографировал своих приятелей без их согласия; я действительно решил, что столкнулся с пережитками древнего страха в душе современного ученого.
Я вновь перечитал фразу:
«Прошу извинить меня за это представление, поначалу скучное, затем — пугающее. Все мы позабудем о нем».
Что значат эти последние слова? Что скоро они позабудут об этом эпизоде или что не смогут его вспомнить? Смысл спора со Штёвером был ужасен. Штёверу пришло в голову то же, что и мне. Как я не понял этого раньше!
Более того, гипотеза о том, что у подобий есть душа, естественно предполагает, что излучатели теряют ее во время съемки. Сам Морель открыто говорит об этом:
«Воздействие моего аппарата на человеческие, животные и растительные излучатели подтверждает гипотезу о том, что подобия обладают живой душой».
Поистине, надо обладать чрезвычайной смелостью и силой воли (близкой к безволию), чтобы заявить подобное прямо в глаза своим жертвам; но разве не естественно ожидать подобной чудовищной выходки от человека, который, весь во власти своей идеи, подготавливает коллективное самоубийство, причем берет на себя право решать за всех — «да» или «нет».
В чем заключалась его цель? Использовать момент, когда все собрались вместе, чтобы затем проводить вечность в приятном обществе, или была еще другая — тайная, до которой мне не удалось докопаться? Если таковая и была, то в конечном счете что мне до нее?
