– Это что же, ты пояс из своего подола сделала? Ну вот, такой красивый кафтан испортила, – шутливо нахмурилась воровка.
Глаза Нежаны вдруг набрякли огромными слезинками. Сверкая ими, как каплями жидкого хрусталя, она проговорила дрожащим на грани рыдания голосом:
– Значит, тебе не нравится?
– Почему не нравится? – удивилась Цветанка, озадаченная внезапной сменой её настроения.
Она не узнавала Нежану: ещё мгновение назад та сияла довольством, и вдруг – будто ручку в ней какую-то повернули, открывающую поток слёз… А Нежана махнула рукой и села к столу, вытирая глаза.
– Ну, если тебе не нравится, сожгу всё в печке, – пробормотала она, горько всхлипнув.
Воровка еле успела спасти кропотливую работу нескольких дней, которую Нежана в каком-то болезненном порыве хотела действительно кинуть в топку.
– Ладушка, ты чего? – недоуменно спросила она, выхватив у девушки из рук рубашку с кушаком. – Люб мне твой подарок, зачем же в печку-то сразу? Вот ведь… Сидела столько, корпела, шила, старалась – и на тебе! В печку!
– А коли люб, так почему бы прямо так и не сказать? – надулась Нежана, всё ещё роняя слезинки. – Я с каждым стежочком каждый день свой, проведённый без тебя, вспоминала, все думы о тебе перебирала, всю радость свою от соединения нашего в узор вкладывала… А ты… «Кафтан испортила!» Как будто других слов нет…
– Ну… правда ведь с подолом красивее он был, – сказала Цветанка.
И тут же пожалела, что ляпнула это: Нежана закрыла лицо руками.
– Да дался тебе этот кафтан! – горько заплакала она. – Я хотела… чтоб и ты… красиво одет был… Порадовать тебя хотела… С любовью к тебе вышивала… А по низу у кафтана вышивка золотом идёт, золотых же ниток негде взять было… А я хотела, чтоб кушак у тебя непременно золотом шит был… Вот и отрезала! А ты…
Дальнейшие слова утонули в потоке всхлипов. Чтоб пресечь все попытки Нежаны уничтожить свою работу, Цветанка тут же надела обновки, а потом присела рядом, обняла её вздрагивавшие плечи.
– Нежанушка, да с чего ты взяла, что не по нраву мне пришлись вещи эти? Умница ты, мастерица… А одёжу, твоими руками шитую, мне носить радостно. Каждый стежок расцеловать хочется!
– Да ну тебя, – заслонив рукой заплаканные глаза, отвернулась Нежана. – Утешать да льстить мне незачем уж… Первое слово дороже второго. Что у тебя сразу с уст сорвалось, то и правда, а всё, что после сказано – это ты мне в угоду говоришь…
Цветанка чуть не зарычала. Убалтывать и утешать обиженных и плачущих девиц она умела, через многое пройдя с Дарёной, но сидящий внутри неё зверь был гораздо менее терпелив к женским «заскокам».
– Знаешь, что, ладушка? – проговорила она, дрогнув ноздрями. – Верить мне или нет – дело твоё. Ты уж на правду не обижайся, но придётся мне её сказать: ты меня совсем не знаешь. Все эти годы ты не меня любила, а образ мой, который сама и выдумала. А на самом деле я – ветрогон, врун, бабник, вор и убийца, а с прошлой осени – ещё и Марушин пёс ко всему вдобавок. И… девка, которую к парням совсем не тянет. Как тебе такой набор?
С застывшей на лице мраморно-бледной маской потрясения Нежана медленно поднялась и, пошатываясь, пошла к лежанке. Цветанка ощутила прокатившуюся по нутру ледяную волну раскаяния, широкий язык которой словно слизнул горькое ожесточение сердца. Нежана села на край лежанки, бессильно уронив руки на колени. По её щекам катились слёзы.
– Нежанушка, прости, – покаянно зашептала Цветанка, присаживаясь у её колен и накрывая её руки своими. – Перегнул палку… Врун, вор и убийца, теперь вот ещё и тебя до слёз довёл… Типун мне на язык.
– Как ты можешь, Заинька… – печально коснулся её слуха тихий голос Нежаны. – Как ты можешь говорить так? Откуда тебе знать, что я чувствую и как люблю тебя?
– Ладушка, ну правда ведь, – стараясь хотя бы голосом смягчать горькие слова, осторожно гнула своё Цветанка. – Мы и виделись-то с тобой всего несколько раз тогда… Много ли ты успела обо мне узнать? А потом… Столько всего было… Ты б ужаснулась, коли б я всё порассказал.
Она запиналась, не зная, как лучше о себе говорить: нутро требовало мужского рода, а природа обязывала её к женскому. Это злило её, язвило досадой на саму себя… Вечная двойственность, от которой она безмерно устала.
– Зайчик, а любви порой и одного взгляда бывает достаточно, – с мягкой, укоризненной грустью улыбнулась Нежана, а в её глазах всё ещё стояли перламутровые слёзы. – Люблю я тебя любым… вором, убийцей… Бабником. Девицей.
Её тонкие, чуть шершавые от уколов об иголку пальцы прохладно коснулись щеки Цветанки. Воровка с закрытыми глазами впитывала всем сердцем нежность, которая, казалось, смягчала и укрощала зверя в ней. И всё же она не могла до конца поверить в эту любовь и принять её – вернее, не считала себя достойной такого светлого дара.
– Кровь человеческая на моих руках, ладушка. Гойник, Ярилко, сыщик, который воров на рынке отлавливал… Они, эти гады-сыскари, Нетаря до смерти запытали… Теперь вот – муж твой.
– Ежели ты кого и убил, значит, не были те люди безвинны, – вздохнула Нежана, зарываясь пальцами в волосы воровки. – Тяжкий это проступок, но не мне судить тебя, мой родной.
– А после того, как отдали тебя замуж, много девиц у меня было, – продолжала каяться Цветанка, ощущая, как с каждым словом падают с неё невидимые тяжести. – Одну, Дарёной её звать, даже любил… Думал, всегда вместе будем, ан нет… Расстались мы… Она женщину-кошку с Белых гор полюбила. Но и я хорош, изменял ей часто… Много она слёз по моей вине пролила. Ничего не могу с собой поделать, как увижу красивую девчонку – меня аж трясти начинает. Не сплю, не ем, не пью, пока не добьюсь её! А добившись, покидаю. Вот и думай, милая, с кем ты связалась…
В заплаканных глазах Нежаны промелькнуло что-то – какие-то искорки, то ли колючие, то ли томно-озорные.
– А я – красивая, по-твоему? – глядя на Цветанку пристальным, зачаровывающе-вишнёвым взором, спросила она.
Цветанка ответила, не покривив душой:
– Ты – самая красивая, моя радость.
Нежана досадливо и горько насупила брови, сморщившись, как от боли.
– Ах, что значит красота?.. Она увянет, а суть останется… А ведь я тоже не без порока. Не один раз в голову мне мысли дурные приходили: или себя убить, или мужа отравить. А в уме согрешил – всё равно что сделал. Прости меня, Зайчик… Верю я, что рубашка да кушак тебе понравились… Это так… накатило на меня вдруг что-то… Дура я… Сама не знаю, что несу.
– Ты новую жизнь в себе несёшь, – сказала Цветанка, целуя её в живот и осторожно поглаживая его обеими ладонями. – Тебе всё можно простить. Эх, мне бы твои пороки, ладушка! С такими пороками хоть пляши, хоть пой, хоть по небу летай…
Пальцы Нежаны вдруг стиснулись на руках Цветанки.
– Страшно мне, Заинька… Ребёночек что-то давно не шевелился… А вдруг он умер?
Цветанка приложила ухо к её животу и отчётливо услышала биение двух сердец: матери и малыша. Причём трудно было сказать, чьё колотилось чаще.
– Живой, – улыбнулась она. – Не тревожься понапрасну.
– Правда? – Голос Нежаны дрожал от мучительного беспокойства.
– Правда, правда. – Цветанка дотянулась до её губ и нежно, успокоительно поцеловала.
– А ещё мне всякие страсти-мордасти снятся… Во сне чувствую, будто вокруг домика кто-то ходит, проснусь, выгляну – нет никого, – пожаловалась Нежана. – И тебя дома нет! Вот и думаю-гадаю – ты ли это или мерещится мне…
А вот это было уже серьёзнее, с этим следовало разобраться.
– Я вокруг домика в зверином облике бродить привычки не имею, – нахмурилась Цветанка. – Ты дверь на ночь на засов не забывай запирать, я приду – в окошко постучу, а прочим не открывай.
– Не уходи, Заинька, а? – подняв брови жалобным «домиком», попросила Нежана. – Страшно мне одной…
– Ну-ну-ну. – Цветанка, привстав, заключила её в объятия и покрыла быстрыми поцелуями её лоб, шелковистые брови, пушистые ресницы. – Ежели я уходить не буду – кто нам с тобой еду принесёт? Может, женщина та, которая тебе закваску для хлеба дала?
– Не приходила она больше. – Голос Нежаны прозвучал глухо: она уткнулась в плечо воровки.
– Ну, вот видишь… Я ведь не просто так гуляю, ладушка, я нам покушать добываю. Долго на одних мороженых ягодах да сушёных яблоках-то не протянешь… Сегодня вот в деревню сбегаю, попробую тебе молочка раздобыть.
Нежана подняла укоризненный взгляд.
– Украдёшь, что ль?
– Ну, почему украду, – усмехнулась Цветанка. – Может, куплю. Или на рыбу обменяю… Не бери в голову, горлинка, это уж моя забота.
– Украдёшь ведь, – вздохнула Нежана, качая головой. – Не надо, не буду я пить краденое.
– Ладно, ладно, обменяю, – согласилась воровка, прижимая её к себе крепче.
– Ну, если обменяешь, тогда буду… – Нежана потёрлась носом о её щёку, успокаиваясь.
– Вот и договорились, – сказала Цветанка, а про себя подумала: «Не обязательно тебе знать ВСЁ о том, как я это молочко для тебя добуду, моя радость. Мне перед людьми мордой своей отсвечивать без крайней надобности ни к чему».
