– А меня священник Евфимий из темноты вывел. Умнейший был человек. Таких по всей губернии, видно, два-три человека. Своих сыновей я тож мог бы научить кой-чему, но служба у меня, знаешь, непоседливая. С упряжки не схожу ни зимой ни летом. Вот пытаюсь найти человека для детей. Александр Сотников будет учиться у псаломщика Стратоника Ефремова. Мужик он грамотный, но бражничает, хотя сан имеет церковный. Отец Даниил никак не может найти с ним сладу. Зато псалмами, когда читает, за душу берет.
Буторин махнул рукой:
– Брага не так страшна для познания истины. Лишь бы язык не заплетался на уроке. Наш учитель, когда был не в ладах со своим языком, занимался арифметикой, где больше цифр, чем слов. Он жил вольготно. Знал, в селе другого дьячка не сыщешь. Мы любили его. А он пытался вложить нам свою, иногда трезвую, душу. Я Стратоника мало знаю, но по трезвости – вежливый и приветливый. Глаза его всегда человеку радуются. Значит, душа наполнена добром. А коль есть душа, детям с ним будет ладно.
Мотюмяку Евфимыч озабоченно сказал:
– У него теперь может быть людно. Кроме Сашки Сотникова моих двое. Да Прутовых, из Толстого Носа, дочерей обещал отправить. Впору хоть школу открывай в Дудинском. Но у губернатора кошту не хватает. Думаю, до осени сам определюсь со своими.
– А может, их ко мне в деревню отправить? – спросил Буторин.
– Боюсь я этого. Они дальше тундры нигде не были. Я сам доходил лишь до Туруханска. Пугал меня большой город суетой. А дети совсем растеряются! Ведь у тебя, на Минусе, все-все по-другому. Боюсь!
– Ну ладно! Мое дело – предложить! Надумаешь, скажешь! – протянул он руку Хвостову.
Через сутки караван ушел на Дудинское. Там каюров ждали еще пятьдесят нарт с кирпичом и двести пятьдесят свежих оленей. Отдохнув сутки с дороги, каюры запрягли оленей и в ночь ушли к Норильским горам. К двадцатому мая кирпич доставили в Угольный ручей.
Киприян Михайлович от удовольствия потирал руки. Теперь он ждал первый пароход с чертежами плавильной печи и плот со сплавщиками леса. Он вместе с Инютиным радовался спокойному без заторов, ледоходу, с малыми выбросами льда на берега, что говорило о невысокой воде. Вслед за ледоходом, пробираясь между топляками и запоздавшими льдинами, шел пароход с баржами, забитыми первоочередными грузами и сезонниками со среднего и верхнего Енисея, почтой, застрявшей в почтовых отделениях из-за межсезонья.
Александр Петрович Кытманов передал с капитаном чертежи с описанием каждого узла плавильной печи. Этим же пароходом доставили четыре ящика легкоплавких металлов. Хвостову снова пришлось аргишить по развезенной теплом тундре с Инютиным, плотогонами и четырьмя ящиками. В конце июня дорогу каравана не раз пересекали ручьи и речки, ложбины, забитые водянистым снегом, травянистые лайды. Кое-где переходили вброд, неся иряки и кладь на руках. Оленей пускали вплавь. В отличие от каюров, плотогоны не боялись воды. Прожив полжизни на большой реке, они без опаски, с привычными баграми в руках, легко переходили мелкие речки, переносили на плечах кладь и ловко разводили костры на берегах речушек для сушки одежды.
Хвостов завидовал этим могучим мужикам.
– Я никогда не думал, что вы такие ловкие! – восхищался он плотогонами. – Ни рек, ни болот, ни озер не боитесь. Идете по воде, аки по суше. Как Иисус Христос по морю! Давно не возил таких удальцов. А с кострами управляетесь лучше наших пастухов и охотников.
– А чему удивляться, Мотюмяку Евфимыч? Ты всю жизнь аргишишь по снегу да по траве. Тундра как-никак все же земля. А мы каждое лето аргишим по воде, по енисейскому бездонью. Каждый шаг по бревнам смертью пахнет. Чуть зазевался, оступился – и булькнул в пропасть! А если соскользнул и попал между лесин, считай твоя песенка спета! Жизнь свою хранить помогают ловкость да вот эти багры! – показал старшина сплавщиков Хвостову длинный шест, похожий на хорей, только с железным крюком и пикою на конце. – Многих плотогонов взял Енисей! К нам трусы не идут. С плота бежать некуда. И когда он плавно идет по реке, и когда дыбятся бревна, наползают друг на друга, сметая все на своем пути. Вокруг – одна вода! А на реке – и пороги, и шивера. Спим по очереди. Следим в пути за каждой лесиной. Молимся, чтобы не задеть порог, чтобы не сесть на мель. На воде не бражничаем. Жить хочешь – будь трезвым! А уж на берегу позволяли согреться от простуды вином да большим огнищем. На суше мы не ходим, а балансируем, будто канатоходцы. Все кажется, земля под ногами зыбит.
– Да, на земле много рисковых дел, – согласился Хвостов. – А в нашем краю мы всегда ходим между жизнью и смертью. И пока живы! Видно, Бог любит и хранит рисковых людей, потому что они всегда идут первыми.
Люди ели вяленое оленье мясо, соленый чир запивали чаем. Покурили. Надели на ноги сухие пимы, за ними – кожаные бродни. И снова заскрипели нарты по прошлогодней желтой траве.
Артель Буторина рубила барак. Плотники конопатили стены кухни и столовой. Двускатную крышу покрыли тесом, затем листовым железом. Пальчин с Болиным красили крышу зеленой краской. Для рабочих огородили семь клетушек. В каждой по одному окошку, выходящему на юг. Три комнатки оставили для Инютина и старшин плотников и плотогонов. Буторин перешел из балка в комнату к Инютину, где просторнее и светлее. Да и ходить по комнате можно в полный рост, не сгибаясь. С собой он взял и Маругина. Правда, печи еще не выведены в потолок и в комнатах веяло сыростью. На полатях спали в пуховых мешках. Инютин при своей худобе мерз даже в спальном мешке. Он сворачивался калачиком, терялся в ворохе чистого пуха. И даже верхнюю одежду не снимал, укладываясь спать.
Буторин подтрунивал:
– Федор Кузьмич! Глотните вина на ночь стаканчик, и никакой холод к вам не доберется.
– Что ты, Степушка! Мое тщедушное тело даже после стакана тепла не держит. А если еще мне пить, непьющему, совсем за ночь превращусь в ледышку винную.
На день открывали двери и окна, чтобы барак сушился лучами летнего солнца. Вскоре одну из печей довели до трубы, и камин хорошо гнал тепло в комнату Инютина.
– Теперь я чувствую себя человеком, – радовался он. – А то делать ничего не хотелось. Холод отбивал охоту.
– Вам бы поработать на лесоповале в апреле, – съехидничал Степан Буторин. – Попробовали бы настоящего холода. А сейчас тепло, как у бабы на перине. Мы с Иваном, видите, в исподнем спим – и хоть бы хны!
– С вашими телесами и голышами спать можно. У вас в каждом пудов по шесть, а у меня около трех. Вот вам и вольготно.
Однажды Инютин собрал в просторном обеденном зале артельщиков Буторина, сплавщиков леса и консисторских плотников. На стене висели чертежи. Все сели на отливающие белизной лавки и ждали, что он скажет.
– Взгляните на эти листы, вникните в мои пояснения. Надеюсь, грамоту знаете, консисторцы?
– А какой плотник или каменщик без грамоты? Может, плотогоны темные. А нам без грамоты ни дом рубить, ни стены класть, – ответил за всех старшина Михаил Меняйлов. – Это не руду кайлом колоть, Федор Кузьмич! В нашем деле на вершок ошибся, и пошла стена вкривь и вкось. Такие стены долго не стоят. Мы строим по своей пословице: семь раз прикинь, одно бревно положи! Неграмотных плотников и каменщиков архиепископ на работу не берет. А к грамотным бережно относится и платит по совести. Даже к Сотникову на подмогу отпустил.
Инютин нетерпеливо переминался у стены, хмурился, двигал плечами.
– Михаил Петрович! – остановил старшину – Что ты проповедь завел! У нас дел хоть отбавляй. Я спросил: грамоту знаете? Ты ответил: знают. Я понял, в чертежах вы скумекаете. Церкви сложнее класть, чем печь. А семь раз отмеряют жиды при обрезании. Глаз имейте точнее аршина. Начнем с первого листа.
Все поднялись с лавок и стали полукругом у проконопаченной стены. Инютин поднял с пола длинную щепку и стал водить ею по чертежам.
– Видите, деревянный квадратный сруб высотой пол-аршина. Внутренняя площадь сруба, Степан Варфоломеевич, тоже пол-аршина – на пол-аршина. Внутри сруб засыпается слоем гальки с песком высотой не более пяти вершков. Здесь и будет фундамент печи. Идем дальше!
Инютин перевел руку на ближний лист.
– Смотрите, вот печь в разрезе. Поверх гальки выкладываете под. Далее идет горн, распар, шахта, колошник. Здесь указаны ширина, высота, длина каждого узла. Кладка идет в два кирпича для лучшей огнестойкости. Рядом, слева от печи, ниже горна, устанавливается ручной вентилятор для подачи воздуха в горн. С помощью воздуха происходит окисление железа, перевод его в шлак и выделение черновой меди. Вот видите, три летки? Одна – для подачи воздуха, вторая – для выхода шлака и третья – для слива расплавленного металла. Сооружение не так уж и сложное. Проще, чем мы представляем. А вот плавка – тайна за семью печатями. Будем плавку осваивать по книгам да ума набираться прямо у печи.
