На бегу он стиснул руки, глаза его были полны слез.
10Когда Уинтерборн вбежал в погреб вестовых, все они застегивали ранцы и надевали снаряжение с той лихорадочной поспешностью, какая появляется лишь в минуты крайнего возбуждения. Даже здесь, в погребе, за грохотом артиллерии не слышно было друг друга, приходилось почти кричать.
– Какой приказ?
– Ждать в полной боевой готовности, с минуты на минуту выступаем. Ранцы свалить на улице.
Уинтерборн тоже лихорадочно заторопился – надел снаряжение, застегнул ранец, прочистил шомполом ствол винтовки. Не выпуская из рук винтовок, они стояли под низким сводом погреба, готовые взбежать по разбитым ступеням, едва их кликнут. В такие минуты, в минуты роковых потрясений, самое трудное – ждать. Гроза, бушевавшая над ними, и страшила их и словно околдовала: тянуло очертя голову кинуться в нее, лишь бы скорей конец. Немецкие снаряды рвались вокруг, но грохот английской артиллерии заглушал их. Приказа все не было. Люди беспокойно топтались на месте, нетерпеливо поругивались и наконец один за другим опустились на свои ранцы и умолкли, вслушиваясь. Огромная крыса сбежала с лестницы и принялась что-то грызть. Она сидела вровень с головой Уинтерборна. Он щелкнул затвором, бормоча: «Зачем живут собака, лошадь, крыса, а в них дыханья нет?» Тщательно прицелился и спустил курок; в тесной коробке погреба оглушительно грянул выстрел, мертвая крыса взлетела в воздух. Не прошло и десяти секунд, как в люк погреба заглянул дежурный сержант – лицо под стальной каской встревоженное, красное, все в поту.
– Какого дьявола? Что у вас тут?
– Кутеж – слыхал, пробка хлопнула?
– Кутеж, чтоб вас… Какой-то дьявол пальнул и чуть меня не угробил. Лопни мои глаза, если я не доложу по начальству про всю вашу шайку.
– Ого! Лучше заткнись!
– Пошел ты…
– Нынче вашему брату сержанту грош цена!
– Ладно, дьяволы, ступайте к своим офицерам. Да поживей!
Они взбежали по разбитым ступеням, наставляя на него штыки и смеясь, пожалуй, немного истерически. Толстый, добродушный коротышка-сержант пошел прочь, грозя им кулаком, свирепо суля самые страшные кары и добродушно ухмыляясь во весь рот.
Для Уинтерборна этот бой был смятеньем, без конца и края, все слилось в хаос шума, усталости, тоски и ужаса. Он не знал, сколько дней и ночей это длилось, не помнил, что случилось раньше, что позже, в памяти зияли провалы. Но он знал, что этот бой оставил глубокий, неизгладимый след в его жизни и в душе. Не то чтобы он испытал какое-то внезапное трагическое потрясение, он не поседел в одну ночь и не разучился улыбаться. С виду он не изменился и вел себя точно так же, как прежде. Но, в сущности, он слегка помешался. Мы говорим о контузиях, но кого же в той или иной мере не контузило? Перемена в нем была чисто психологическая, и сказывалась она двояко. В нем поселилась тревога, страх, какого он прежде никогда не знал, приходилось напрягать все силы, чтобы не шарахаться в ужасе от артиллерийского огня, от любого разрыва. Странно, пулеметного огня, куда более смертоносного, он почти не опасался, а ружейного и вовсе не замечал. И притом он был угнетен и подавлен, род людской внушал ему непобедимый ужас и отвращение…
Смятенье без конца и края. Вестовые выскочили из погреба, врассыпную кинулись к офицерскому убежищу; согнувшись, они перебегали под градом снарядов, пытались укрыться то у развалин дома, то в воронке. Уинтерборн, еще не утративший самообладания, спокойно пошел напрямик и явился первым. Эванс отвел его в сторону:
– Нам приказано действовать как отдельной роте вместе с пехотой и поддерживать ее. Постарайтесь, пока мы не выступили, раздобыть для меня винтовку и штык.
– Слушаю, сэр.
Возле офицерского погреба стоял открытый ящик с патронами, и каждый получил по два запасных патронташа и повесил на грудь.
Двинулись повзводно, потянулись улицей поселка, среди развалин, которые вновь и вновь дробил и крошил в пыль снаряд за снарядом. Шел снег. Наткнулись на двух только что убитых лошадей. Шеи с коротко остриженной гривой были неловко подвернуты, в больших остекленевших глазах застыло страдание. Немного дальше на дороге валялся разбитый орудийный передок, а рядом – убитый ездовой.
В окопе им встретились человек сорок пленных немцев, безоружных, в касках. Все – зеленовато-бледные, дрожащие. Они прижались к стенке окопа, пропуская английских солдат, но никто не сказал им ни слова.
Мело, снежные вихри мешались с дымом орудийной пальбы, было хмуро и мрачно, совсем как в Лондоне в туманный ноябрьский день. Почти ничего не было видно, и неизвестно, куда они идут, что делают и зачем. Сосредоточились в окопе и ждали. И – ничего. Все так же перед глазами торчала колючая проволока и летел снег и клочья дыма, так же гремели орудия, да отчетливей слышалась пулеметная трескотня. Вокруг сыпались снаряды. Эванс смотрел в бинокль и ругался: ни черта не видно! Уинтерборн стоял рядом, не снимая с левого плеча винтовку.
Они ждали. Потом явился вестовой майора Торпа с новым распоряжением. Видимо, майор сначала спутал пометку на карте и отправил их не туда, куда следовало.
Они потащились прочь по грязи и сосредоточились в другом окопе. И снова ждали.
Потом Уинтерборн бежал за Эвансом по земле, которая долгие месяцы была ничьей. Мимо скелета в английской форме, неуклюже повисшего на немецкой колючей проволоке; на черепе была еще не каска, а разбухшая от сырости фуражка. Мимо английских солдат, убитых в то утро, – лица их были странно бледны, руки и ноги вывернуты под каким-то неестественным углом. Одного, видимо, в агонии рвало кровью.
И вот они в немецких окопах, усеянных трупами в серых шинелях. Уинтерборн и Эванс спустились в немецкий блиндаж. Тут не оказалось ни души, всюду раскидана солома, обрывки бумаги, походные плитки, забытое снаряжение, сигары. Тут же загаженные французские столы и стулья.
Пошли дальше. Навстречу попалась кучка немцев, поднявших вверх трясущиеся руки. Почти не глядя, дали им пройти.
Артиллерия била не переставая. Виной первых потерь был недолет своих же снарядов.
Майор Торп послал Уинтерборна и, на всякий случай, еще одного вестового с одинаковым письменным донесением в штаб батальона. Они выбрались из окопа и попробовали пуститься бегом. Но не смогли. Сердце неистово колотилось, в горле пересохло. Двинулись почти вслепую неловкой рысцой, – получалось медленнее, чем если бы шли скорым шагом. Казалось, разрывы тяжелых снарядов швыряют их как мячики. Едкий дым перехватывал дыхание. Тяжелый снаряд разорвался неподалеку от Уинтерборна, и он едва устоял на ногах. Его неудержимо била дрожь. Зубы стучали, хоть он и стискивал их изо всех сил. Но вот и знакомые места и, наконец, Саутгемптон-Роу. До штаба батальона путь был неблизкий. В канцелярии на них накинулись с расспросами, но они оба знали меньше, чем те, кто оставался здесь, вдали от боя.
Уинтерборн попросил воды и стал жадно пить. И он и его спутник были оглушены и путались в словах. Им дали по записке с новым приказом и еще подробнейшие наставления, которые тут же вылетели у обоих из головы.
Когда они двинулись в обратный путь, ураганный огонь начал стихать и понемногу перешел в обычную артиллерийскую пальбу. Уже вечерело. Несколько часов они кружили по незнакомым окопам, прежде чем нашли свою роту.
Эту ночь провели в просторном немецком блиндаже, где кишели крысы. Сквозь сон Уинтерборн чувствовал, как они бегают у него по лицу и по груди.
Наутро вновь поднялся ураганный огонь. И опять они сосредоточились в окопе, а потом продвигались вперед, сквозь дым и изодранную проволоку, по взрытой снарядами земле. Навстречу шли пленные. Ночью, выбиваясь из сил, утопая в грязи, оглушенные пальбой, несколько часов кряду выносили с поля боя раненых. Майор Торп был смертельно ранен, его вестовой убит; Хьюм и его вестовой убиты; Франклин ранен; Пембертон убит; сержант Перкинс убит; санитары перебиты. Казалось, рота тает на глазах.
Три дня спустя Эванс и Томпсон отвели сорок пять солдат в разрушенный поселок, на старые квартиры. Наступление на этом участке фронта провалилось. Южнее британские войска значительно продвинулись вперед и взяли несколько тысяч пленных, но фронт противника прорвать не удалось, и теперь немецкие позиции были еще прочней и надежней прежних. Стало быть, и здесь тоже все кончилось провалом.
Из вестовых живы остались только Уинтерборн и Хендерсон; и поскольку ротой теперь командовал Эванс, Уинтерборн стал вестовым роты. Двое уцелевших вернулись в погреб и молча опустились на свои ранцы. От усталости и пережитого потрясения обоих била не сильная, но непрестанная дрожь. Снаружи яростно рвались один за другим тяжелые снаряды. Оба в ужасе вскочили, когда над головой с грохотом обвалились остатки их дома и рухнули в смежную часть погреба. Мгновенье – и опять оглушительный удар, полетели кирпичи, все окутала пыль – угол погреба обрушился. Лестница была в другом его конце, они кинулись наверх, новый взрыв отшвырнул их в сторону, и они едва не задохлись в черном дыму.
