Наверное, у кого-нибудь другого имена, «обозначающие» эту ширину, могут быть иные. Например: Владимир Короткевич погруженный в родную историю и переводящий при этом бытовую достоверность чуть ли не в сюрреалистический план, ткущий сложный сюжет с как бы сомнамбулическими паузами в нем, и Вячеслав Адамчик с его традиционно-реалистической повествовательной манерой и умением создавать полнейшую иллюзию присутствия читателя в изображаемом благодаря строгой, но чрезвычайно рельефной пластике и колористическому мастерству.
Есть счастливые несходства, противоположности и в поэзии. Скажем, Пимен Панченко, его гневно-обличительный, полный совестливого напряжения, открытый и острый публицистический стих и Алесь Рязанов, выговаривающий свои тревожные, подчас эсхатологические видения с отрешенно-сосредоточенной интонацией заглянувшего за край привычной реальности... Владимир Некляев с его упругой, резкой ритмикой и нередко драматической тональностью, подчеркивающими жесткость и хорошую злость гражданского чувстваг и молодые Анатоль Сыс и Михаил Шелехов: у первого — горьковатая жажда эпатажа вместе с неподдельной искренностью «бунтарски пророческих» настроений; у другого — острота поэтической реакции, укорененность во всем конкретно-реальном и завидная свобода в осмыслении этого... Но вот при упоминании таких имен, как Василь Быков и Михась Стрельцов думается, отчетливо становятся видны две главные основные линии совре менной белорусской литературы вообще — о прозе ли говорить, о поэзии ли. Первая из этих линий — «направление», в русле которого следует не только «военная» проза Ивана Чигринова, Ивана Пташникова, Миколы Аврамчика, Ивана Шамякина, Ивана Науменко, Аркадия Мартиновича, Алеся Рыбака, Владимира Домашевича; но и проза с ярко выраженной социально-нравственной проблематикой независимо от ее внешне тематической ориентации, например, Виктора Козько, Анатоля Кудравца, Алеся Жука, Янки Сипакова, Владислава Рубанова, Эдуарда Скобелева. Георгия Марчука. Сюда же можно было бы отнести граждански активную, чуткую к современности поэзию Анатоля Вертинского, Степана Гав» русева, Таисии Бондарь, Валентины Ковтун.
А Михась Стрельцов, его, условно говоря, «линия» или «ряд»?
Это уже, скорее, традиция национального художественного слова, идущая не от обнаженно болевого начала такого белорусского классика, как Франтишек Богушевич, а от Янки Купалы, Максима Богдановича, Максима Горецкого. Здесь лиризм и пластика, колорит и мелодия — как в поэзии, так и в прозе, повышенное внимание к культуре слова, к форме. Рыгор Бородулин, Евгения Янишиц, Василь Зуенок, Раиса Боровикова... А в прозе прежде всего — Янка Брыль и Владимир Короткевич, из поколения же Стрельцова, скажем, Виктор Карамазов...
Можно еще называть имена, а можно и остановиться. Можно продолжать разъяснения сказанного, а можно и понадеяться, что тебя уже поняли.
«Я же писал здесь только о том что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе...» Так говорил в свое время Иннокентий Анненский в предисловии к своим «Книгам отражений». Вот этими его словами и хотелось бы закончить.
