– По одному. Вот почему они такие большие. Давно расцвели?
– Да.
– Сколько дней, как расцвели?
Девочка, которой было лет двенадцать-тринадцать, не смогла ответить. Задумавшись, она посмотрела на Синго, потом вместе с ним снова уставилась на подсолнухи. Девочка была загорелая, круглолицая, а руки и ноги худые-прехудые.
Отступая, чтобы пропустить девочку, Синго посмотрел на другую сторону улицы – там, у домов, тоже росли подсолнухи.
На одном было даже три цветка. Правда, вдвое меньше, чем эти, у дома девочки, и все на самой верхушке.
Синго пошел к своему дому, все время оглядываясь на подсолнухи.
– Отец, – раздался голос Кикуко.
Кикуко стояла за спиной Синго. В руке у нее была корзина, из которой торчали стручки сои.
– Идете домой? И по дороге любуетесь подсолнухами?
Кикуко было неприятно – не оттого, что Синго разглядывает подсолнухи, а оттого, что он снова пришел без Сюити и как ни в чем не бывало смотрит на цветы.
– Какие великолепные, – сказал Синго. – Как головы великанов, правда?
Кикуко безучастно кивнула.
Слова «головы великанов» пришли ему на ум только сейчас. Раньше, глядя на них, он совсем так не думал.
Но, сравнив цветы подсолнуха с головами великанов, Синго вдруг ощутил их мощь. И одновременно – поразительное их совершенство.
Лепестки как венец, а в центре, занимая большую часть круглого цветка, тычинки и пестики. Плотно пригнанные друг к другу, они буквально усеивают цветок. Но нет и намека на борьбу – между ними царят мир и спокойствие. И бьющая через край мощь.
Цветы больше, чем голова человека. Поразительное совершенство этих цветов, которое так остро почувствовал Синго, связалось у него в мыслях с совершенством человеческого мозга.
В этом удивительном богатстве, созданном природой, есть могучее мужское начало, подумал Синго. Диск набит тычинками и пестиками – значит, в нем сразу оба начала: и мужское и женское, но Синго ощущал в цветке лишь мужское начало.
Солнце садилось, и вместе с ним опускалась вечерняя тишина.
Лепестки вокруг диска, набитого тычинками и пестиками, казались девушками в желтых нарядах.
Рядом стояла Кикуко, и ей могло показаться странным его поведение. Синго отвернулся от подсолнухов и направился домой.
– Знаешь, в последнее время у меня что-то с головой не в порядке. Может быть, поэтому, глядя на подсолнухи, я все время думаю о голове. Разве голова не так же прекрасна, как этот цветок? И раньше, в электричке, я думал, как хорошо было бы отдать голову в чистку или в починку. Конечно, отрубать голову чересчур жестоко, но осторожно снять ее с шеи и сдать, как белье в стирку, в университетскую клинику, – разве это немыслимо? В клинике промоют мозги, починят неисправные части, а твое тело пока – три дня или, если нужно, неделю – будет спокойно спать. Спокойно, без всяких сновидений.
Кикуко чуть опустила веки.
– Вы, наверно, устали, отец? – сказала она.
– Да. Сегодня в фирме отбоя от посетителей не было. Не успею затянуться сигаретой, тут же кладу ее в пепельницу. Снова закуриваю и снова кладу в пепельницу. Смотрю – лежат три одинаковых окурка и дымят. Мне даже неловко стало.
Синго и впрямь мечтал в электричке о промывке мозгов, но не столько об этом, сколько о спокойно спящем теле. Как прекрасен сон тела, лишенного головы. Он устал, это верно.
Сегодня под утро он два раза видел сны, и в обоих снах появлялся покойник.
– Может быть, вам взять отпуск? – сказала Кикуко.
– Я действительно думаю взять отпуск и поехать в горы. Ведь снять голову и сдать ее в ремонт невозможно. Хочу посмотреть горы.
– Хорошо бы вы в самом деле поехали, – сказала чуть кокетливо Кикуко.
– Да. Но ведь сейчас у нас Фусако. Она, наверно, тоже приехала, чтобы немного отдохнуть. Пожалуй, из-за Фусако мне лучше побыть дома? Или, может, наоборот, лучше не быть дома? Как ты думаешь?
– О, как я завидую Фусако – у нее такой хороший отец.
Кикуко сказала это странным тоном.
Не потому ли Синго рассказывал Кикуко всякие выдумки, морочил ей голову, чтобы невестка не заметила, как ему неприятно, что сын снова не пришел вместе с ним? Может быть, он делал это безотчетно, но такая причина все-таки тоже была.
– Ох, какая ты сегодня ехидная. – Синго сказал это без всякой злобы, но Кикуко удивилась. – Нет, если бы я был хорошим отцом, с Фусако всего этого не случилось бы.
Кикуко стало неловко. Щеки покраснели, покраснели даже уши.
– Нет, отец, это не ваша вина.
В голосе Кикуко Синго уловил нотки утешения.
3
Синго не любил холодных напитков даже летом. Это повелось издавна – Ясуко никогда не поила его холодным.
И утром, встав с постели, и вечером, вернувшись домой, он первым делом выпивал несколько чашек горячего чая – так было заведено, и Кикуко сразу же усвоила это.
Вот и сейчас, не успел Синго прийти домой, полюбовавшись подсолнухами, как Кикуко уже подала ему чай. Отпив половину, Синго переоделся в легкое кимоно и с чашкой в руках вышел на веранду. Прогуливаясь по ней, он прихлебывал чай.
Кикуко принесла ему влажное холодное полотенце и сигареты и снова наполнила чашку горячим чаем. Потом принесла вечерний выпуск газеты и очки.
Синго обтер лицо холодным полотенцем, очки надевать не хотелось, и он стал осматривать сад.
Заросший зеленью сад. В дальнем углу беспорядочно разрослись кустистый клевер и пампасовая трава, уже почти одичавшие.
В зарослях клевера летали бабочки. Они мелькали между ярко-зелеными листьями, и казалось, что их там великое множество. Синго все ждал, что вот они взлетят над клевером или полетят прочь, но бабочки упорно порхали в зарослях.
Синго неотрывно глядел на них, и ему вдруг показалось, что там существует какой-то свой, крохотный мир. Показались загадочно-прекрасными крылья бабочек, мелькавшие между листьями.
Синго неожиданно вспомнил, как однажды ночью, незадолго до полнолуния, между деревьями на горе мерцали звезды.
На веранду вышла Ясуко и опустилась на колени. Обмахиваясь веером, она сказала:
– Сюити сегодня опять придет поздно?
Синго не повернул головы.
– Посмотри, в клевере летают бабочки. Видишь?
– Вижу.
Вдруг бабочки взлетели над зарослями, будто им стало неприятно, что Ясуко видит их. Бабочек было три.
– О, целых три.
Бабочки были маленькие и невзрачно-тусклые.
Прочертив на дощатом заборе косую линию, бабочки полетели к сосне у соседнего дома. Все три, одна за другой, четко сохраняя дистанцию, стремительно поднялись к самой верхушке сосны. Сосна не была ухоженным садовым уродцем – она взмывала высоко вверх.
Вскоре неизвестно откуда выпорхнула одна из бабочек, пересекла сад и снова закружилась над клевером.
– Сегодня утром, перед тем как проснуться, я дважды видел во сне покойников, – сказал Синго. – Тацумия угощал меня гречневой лапшой.
– И ты ел эту лапшу?
– А что, не надо было?
«Неужели можно умереть, поев во сне того, чем тебя кормит покойник?» – подумал Синго.
– Как же это было? Я вроде бы ее не ел. Но лапша была на вид вкусная.
Кажется, он действительно проснулся, так и не поев гречневой лапши.
Синго и сейчас помнит четырехугольный бамбуковый поднос с высокими бортами – черными снаружи и ярко-красными внутри, даже цвет лапши, которая лежала на нем, и то помнит.
Не знает только, видел ли эти цвета во сне или они появились в момент пробуждения. Во всяком случае, сейчас он отчетливее всего представляет себе эту гречневую лапшу. Все остальное поблекло.
На циновке – поднос с лапшой. И перед ним как будто стоял Синго. А Тацумия и его семья как будто сидели. И как будто Синго не хватило подушки для сидения. Было странно, что Синго стоит, но он как будто остался стоять. Вот и все, что он помнит.
Этот сон пробудил Синго, но и проснувшись, он отчетливо помнил его. Утром еще помнил. А к вечеру почти совсем забыл. В памяти всплывала лишь сцена с гречневой лапшой, а все, что было до и после нее, – стерлось.
