Последний не дождался, однако, этого уведомления: он исполнил все, что мог и что должен был исполнить в отношении к народу, за христианское просвещение которого он взялся. Из тьмы грубого язычества он вывел и твердо поставил его на широкую дорогу религии исторического человечества. Сверх того, Лотар нетерпеливо требовал его возвращения, грозя, в противном случае, ущербом церковных интересов. Вот почему Оттон решился воздержаться от подвига озарить светом христианства коренную страну славянского язычества, темное царство Свантовита. Простившись с друзьями, близкими и знакомыми, он отправился в обратный путь около конца ноября, навестил по дороге еще раз своего друга, князя польского, и прибыл, наконец, в Бамберг 20 декабря 1127 года, встреченный радостным клиром и всем народом.
В подвиге Оттона немецкие историки видят прочный почин распространения и утверждения немецкой народности на севере Европы; это дело внушает им гордое чувство национального торжества, они ценят в нем только победу немецкого начала над славянским.
С иной мыслью и иным чувством взглянет на подвиг Оттона славянин: он оценит преимущественно чистоту побуждений, бескорыстие и благородство действий поморянского апостола; не встречаясь в истории отношений немцев к балтийским славянам ни с чем подобным, он, может быть, увидит в деле Оттона прямой упрек немецкому началу; но, во всяком случае, он благословит этого человека, который в века корысти и насилия умел сохранить чистоту и достоинство действий, который с братской любовью отнесся к славянину-язычнику и признал в нем равноправного себе.
К критике свидетельств
Выше мы рассмотрели общие свойства и характер "Жизнеописаний" Оттона, как источников славянской истории и древности. Теперь, изложив весь заключающийся в них славянский материал, необходимо дать ему более близкую критическую оценку, так сказать, распределить составные части его по степени их достоверности и исторической важности.
Весь запас сведений о балтийских славянах, находящийся в произведениях Эбона и Герборда, распадается на два существенно различные раздела: а) фактов в собственном смысле и, б) мнений, суждений, объяснений и выводов из фактов.
К тому, что сказано нами о правдивом характере сообщений Сефрида и Удальрика и об их умении наблюдать явления, находим нужным прибавить следующее. Мы замечали уже, что оба спутника Оттона были хорошо по своему времени образованы. Образование их не ограничивалось книжной монастырской ученостью, а было столько же образованием ума, сколько и вкуса или эстетического чувства. XII век был временем высшего процветания так называемого романского искусства (стиля). По мнению Ф. Куглера, "это - пора противоборства великих всемирно исторических сил, на которых коренилась средневековая жизнь, пора фантастически восторженного увлечения крестовыми походами, глубоко возбужденного движения и вместе - нового сосредоточения внутренних сил. Такая усиленная многоподвижность, при обновившемся в то время углублении внутреннего чувства - сообщается и художественному стремлению; простота стиля, господствовавшая в IX веке, уступает место более обильному, живее расчлененному развитию, в которых существо романизма находит себе полнейшее выражение. Архитектура и в эту эпоху остается решительно господствующим и определяющим элементом... она вступает в теснейшую связь с изобразительными искусствами, предлагая совсем новый, небывалый простор для их деятельности; в то же время, при живейшем возбуждении фантазии, она обогащается бездною новых, орнаментических видообразований; но и фигурный элемент и орнаментика - все покоряется ее высшему закону в совершенной подчиненности и в строжайшем, схематическом порядке". Много превосходных, образцовых памятников христианской архитектуры относится к этой эпохе... Сам Оттон с особенною ревностью заботился о построении новых, переделке и украшении старых церквей согласно с новыми художественными требованиями времени: биографы его представляют подробные известия об этой религиозно-художественной стороне его деятельности. Потому, нельзя, да и незачем, думать, что Удальрик и Сефрид, люди образованные и столь близкие к бамбергскому епископу, оставались чужды художественным интересам эпохи и своего патрона; они не могли быть им чужды даже и тогда, когда упорно пожелали бы этого; видимая действительность есть такая образовательная школа, от влияния которой никто не бывает властен уклониться по своей прихоти или произволу. Эстетическое образование Удальрика и Сефрида для нас очень важно: оно служит порукой истины известий их о некоторых явлениях и фактах славянской жизни, которые вызывают со стороны их похвалу и удивление. Образованный и развитой вкус нередко может найти грубость в произведениях изящных, но едва ли когда назовет изящным что-нибудь действительно грубое.
Совершенно иное представляется нам при оценке таких свидетельств и известий наших памятников, которые говорят о фактах и исторических явлениях, выходивших за рамки отношений проповедников к туземцам. Здесь, чтобы стать на твердые основания, необходимо прежде прочего понять образ мыслей, интересы и взаимные отношения действующих сторон. Перед нами предстают две собирательные личности: бамбергские миссионеры и туземцы-поморяне. Нельзя ожидать, чтобы немецкие проповедники отправлялись в дальний северный край к варварам-язычникам без всяких предубеждений: общая молва, рассказывавшая о предательских нравах и невероятной жестокости славян, печальная судьба многих христианских проповедников, нашедших на севере мученическую кончину, свидетельство Бернгарда о своей неудаче, наконец - само письмо Болеслава III, где довольно ясно просматривалось боязливое нежелание польского духовенства идти на проповедь к "грубым варварам", и отзывы поляков, для которых поморяне были предметом ненависти и политического озлобления - все это наперед должно было породить в умах бамбергских проповедников мрачные, неприветливые образы. Они шли в страну ужаса и мрака, в развращенное царство дьявола, шли, правда, с решимостью, но - едва ли со спокойным духом, едва ли без тревожных предубеждений. Естественно, что суждение их в некоторых случаях не могло быть правильным, на многое они должны были глядеть с предубеждением, понимать и объяснять его по своим готовым понятиям, иногда вовсе не отвечавшим сущности предметов и явлений. Сблизившись более с народом, они нередко возвышаются над национальными и религиозными предубеждениями, но вполне освободиться от них не могут. Потому нередко видят вражду, коварство, злой умысел там, где их вовсе не было и чудом объясняют самые обыкновенные, простые явления. Была и другая причина возможности неправильного взгляда и понимания миссионеров: чужеземцы, незнакомые со славянскою речью, они сносились с народом и действовали через переводчиков и, таким образом, во многих случаях находились в зависимости от стороннего толкования. Мы не имеем никаких оснований считать посредников Оттона людьми, не заслуживающими доверия; но, в то же время, не можем думать, что их передача суждений и мыслей туземцев была бы вполне точна и верна оригиналу, что их объяснения были всегда не личными толкованиями, а настоящим объяснением знатоков дела. Польские переводчики (во время первой миссии Оттона) преследовали определенную цель: они имели в виду так или иначе успешно выполнить поручение своего князя и потому старались по возможности уладить дело между Оттоном и туземцами; понятно, что при этом они иногда могли давать иной смысл поступкам последних и смягчать резкость некоторых фактов. Со своей стороны, положение туземцев было вовсе не таково, чтобы вызвать их на прямодушные, открытые объяснения. Оттон явился в их землю, так сказать, непрошенным вестником учения, внутренней потребности которого они еще не почувствовали: нравственный смысл христианства и христианские порядки жизни стояли выше понятий простого народа; историческая необходимость принятия христианства сознавалась очень немногими; напротив, привязанность к исконным формам жизни, ленивое довольство старой религией были явлениями общими. Поэтому, внутренне туземцы не могли иначе отнестись к делу Оттона, как с подозрительным нерасположением, как к ненужному новшеству, за которым таились недобрые цели и стремления; их зрению и чувству не была доступна искра божественного огня, воодушевлявшая Оттона. Но последний шел хотя и со знаменем мира, но под защитою грозной и памятной руки Болеслава III, послом его. Страх перед польской силой вынуждал поморян покориться. В колебании между такими мыслями поступки и речи их долгое время имеют нерешительный, двуличный характер: они не желают отказаться от старины, но в то же время не смеют отвергнуть и нового, они уступают настоятельным требованиям проповедников, принимают крещение, а в глубине души остаются прежними язычниками или впадают в двоеверие, чтут старых богов, не отвергая вполне и нового. Вообще, убеждение в превосходстве немецкого бога перед богами родными могло не иначе развиться и созреть, как процессом медленным, для этого нужны были целые годы благоприятных условий; а пока такое убеждение не пустило прочных корней в народе, до тех пор в нем не могло быть полного доверия к чужеземцам, веры в чистоту и бескорыстие действий их и искренности поступков и речей в отношении к ним. Такое естественное положение вещей, кажется, вовсе не сознавалось миссионерами. Люди своего века, они были не чужды некоторого внешнего понимания своей задачи, они считали дело поконченным, когда народ принимал наружное крещение, уничтожал идолов и языческие храмы и обещал следовать порядкам христианской жизни. Неудивительно, что они видели полный успех там, где была только тень его. События, происшедшие в промежуток времени между концом первого и вторым путешествием Оттона, вполне подтверждают эту мысль. Отсюда следует, что и все торжественные заявления проповедников о том, как охотно и радостно в некоторых местах народ принимал христианство, должны быть в значительной степени объясняемы личными воззрениями их, удовлетворявшихся наружной стороной дела и не проникавших до сущности его. В действительности это расположение к христианству объясняется политическими отношениями к Польше и известной долей терпимости, присущей языческой религии. Неполное и преувеличенное объяснение событий, зависело немало и от невольного стремления прославить личность знаменитого епископа. Шел ли этот апофеоз от непосредственных свидетелей, или он принадлежал Эбону и Герборду, но следы его в "Жизнеописаниях" несомненны, как несомненно и его влияние на изложение и объяснение событий. Рассказы о великом уважении, чрезмерной любви и преданности народа Оттону вытекают именно из этого личного источника.
