подобрать свою дочь раньше, чем на нее опустился с неба первый ворон-стервятник, успев, однако уронить ей на чрево тяжелое черное перо.
Закончив свой бесплодный торг с погоней, бродники прилегли в тени скифского кургана перевести дух.
И вот Уврат очнулся и разом вскочил. Ему показалось, что во сне его схватили за руки и за ноги какие-то чужаки и стали растаскивать в разные стороны. Оказалось, что в самом деле от того самого места, где он лег, а теперь стоял, ветры подули сразу на четыре стороны света, и потому Уврату сначала во сне, а потом и наяву стало трудно дышать.
Такое с ним повелось с самого детства. Он не успел на свет раньше Коломира. Отец больше любил первенца и однажды разрешил Коломиру взять в руки свой меч, а Уврата подпустил к своему мечу только следующей весной. Потом пришел последыш, который оставил на дороге мертвой их мать. Отец не любил последыша и никогда не давал ему своего меча, но никогда и не бил его и трогал его так, как трогают осиное гнездо или еще не остывшую подкову. Зато последыша любили мамки и никогда не давали его в обиду. Однажды, когда они все отвернулись кто куда, Уврат не долго думая дал младшему здорового пинка, и тот отлетел, как тюфяк, набитый сеном. Последыш никогда не жаловался мамкам, но сначала от обиды и боли краснел или бледнел, а потом всегда мстил. И тут он, не успев мертвецки побледнеть, живо достал из-за пазухи дохлую осу и кинул ее в Уврата -- да так метко, что она впилась своим жалом тому в веко и повисла.
-- А ты съел нашу маму! -- закричал на младшего Уврат так громко, что по всему граду разнеслось.-- Ты волк! Волк!
Последыш побелел и выхватил из-за пазухи еще одну осу, но не успел ее бросить в брата, как она запахла паленым, затлела в его пальцах и посыпалась на землю золой.
Тогда одна из мамок размахнулась длинной крапивой, словно мечом, и хлестнула ею Уврата по губам. С тех пор он все злые слова берег про себя.
Наконец наступило время, когда Уврата оставили без своего ветра, отчего ему и стало такс трудно дышать. Вот как это случилось. Сначала наступило лето, когда отец сказал, что последыш возьмет добычей все ромейское царство, и отправил тоого, совсем не смышленого, к ромеям за Поле. Потом пришла та зима, в какую отец стал готовить старшего сына к гону на Поле.
-- А твоя пора еще не настала,-- сказал он среднему, потянув его вверх, к небу, за волосы, так, что Уврату пришлось привстать на цыпочки.-- Подрасти на пядь. Летом останешься за старшего. Вместе со старым Витом.
Уврат уже умел махать мечом не хуже Коломира, а из лука стрелял даже вернее его -- попадал через реку в паука, развесившего сеть на чертополохе.
-- Лучше в бродники уйду,-- не сдержавшись, пробурчал он.-- Возьму не меньше братнего.
Князь ухватил его за волосы еще крепче, потянул еще выше и так оторвал от самой земли.
-- Возьмешь, да не похвалишься,-- в полном спокойствии напутствовал своего среднего сына князь-воевода, глядя, как тот судорожно сучит ногами, стараясь достать до своей родной тверди.-- Бродникам обратной дороги ниоткуда нет. Их ветер между небом и землей до смерти носит, а после смерти бросает, как падаль, воронам. Каково, сын, тебе между небом и землей? Вольготно?.. Никак уразумел своим умом?
Ночью Уврат потихоньку забрался на вежу и сквозь слезы и тьму приглядел себе такую сторону, куда еще не вела ни одна Турова дорога и не вилась еще ни одна Турова тропа. На рассвете он оседлал черного коня, с разбегу вскочил на низко стелившийся утренний туман -- и был таков, в одночасье обернувшись бродником.
Бродники запоминают свои сны совсем не такими, какими их видели. Не помнил Уврат слов старого Богита, а испугался только того, что его растаскивают во все стороны чужие люди. И когда, вскочив и выхватив меч, он стал невольно поворачиваться то в одну, то в другую сторону, заныло у него внутри, как только встал он лицом на полночь.
В тот же миг ясно почудилось ему, будто давит он ногами на тетиву, натянутую до отказа, и, если не сорваться с нее быстрее ветра в ту сторону, куда глядели его глаза,то не выдержит и лопнет тетива и вместе с ней лопнет в нем самом, Уврате становая жила.
Сел он на коня. Конь почуял в седоке силу, за которой невмочь угнаться и тревожно заржал.
От конского ржанья проснулись пособники Уврата, полянин и волох. Они живо вскочили, схватили черного коня под уздцы и стали укорять Уврата в том, что он нарушил летнюю клятву бродников: до первого снега держаться вместе, вместе нападать и вместе уходить от погони, честно делить добычу, а потом, когда полетят с неба белые, невесомые слезы вил, не ведающих горя и радости, тогда уж как кому ветер на душу положит.
Волох невольно потянул коня на запад, а полянин -- на восток.
Уврат не поддался их увещеваниям, соскочил с седла и обнажил -- руку до локтя, меч до острия.
Мечи весело зазвенели, на сухую траву веником посыпались искры, и ветер сразу подул на полночь, раздувая-растягивая огненную дорогу на Туров град.
Уврат смолоду стал искусным воином, умея беречь про себя и затаивать глубоко в сердце самые злые и коварные мысли своего меча. Поэтому все его удары бывали неожиданными, и теперь он, бродник-первогодок, быстро одолел бродников, сражавшихся на всех дорогах и тропах, что попадались им под ноги, уже не первое лето. Волоху он сумел рассечь кожу над бровями, по всему лбу, и кровь залила тому одинокому воину глаза. Пока волох, отступив в красную тьму, наощупь разыскивал в ней тропу наружу, Уврат выбил меч из руки полянина. Меч сверкнул колесом и,
