Твердяна, поглаживая отросший вокруг чёрной косы ёжик, решительно сказала:
– Сперва мы в баньку, мать. – И добавила строго: – Негоже за стол неумойками садиться.
Это замечание, видимо, предназначалось для торопливой Шумилки. Та, как бы извиняясь, пояснила:
– Уж больно есть хочется.
– Не малое дитё, потерпишь, – хмыкнула Твердяна. – За еду надо чинно, порядком да ладом садиться, а не набивать брюхо как попало и когда попало.
Да уж, порядок в этом доме соблюдался неукоснительно, а слово главы семейства было законом – Дарёна в этом сразу убедилась. После бани головы у всех оружейниц, за время напряжённой работы заросшие длинной щетиной, снова гладко заблестели. Насытившись, усталые работницы завалились на боковую и проспали поистине богатырским сном целые сутки.
Миновал день, миновала ночь, а за ними ещё день с ночью – Рагна пришла от соседей бледная, с округлившимися глазами.
– Ты чего такая всполошённая? – спросила матушка Крылинка, чистившая рыбу для пирога.
– Ох, матушка, я тут такое услыхала! – возбуждённо зачастила та. – Люди бают, что все эти три седмицы супруги-то наши – слышь! – оружие ковали!
– Эка невидаль! – спокойно молвила Крылинка, выпуская из рыбьего брюха блестящие склизкие потроха и отводя их в сторону широким ножом. – В кузне оружие часто куют, что ж в том такого?
– Да, но не столько же! – Рагна показала руками, сколько оружия было изготовлено – целая гора. – И к чему срочность такая, что аж без роздыху, без сна и еды наши супруги в кузне горбатились? И тайна вся эта зачем? Вот и поговаривают добрые люди, что… к войне это всё.
Слово «война» Рагна выделила голосом – боязливым, дрожащим шёпотом, а в её взгляде плескался ужас – отблеск копий, клинков мечей и сверкающих на солнце щитов. Матушка Крылинка на мгновение задумалась, помрачнела, и нож в её руке замер. Повисла тишина, а потом Крылинка, продолжив чистку рыбы, всё так же спокойно сказала:
– А ты меньше слушай болтовню досужую. Твердяна сказала – для горного дела старались, приспособы разные делали.
А вечером, когда все сидели за ужином, в гости пришла староста Кузнечного, Снежка, прозванная Большеногой за огромные ступни. Кошкой она была белой с чёрными и рыжими пятнами, а в человеческом обличье – в зрелых летах, с прямыми соломенно-русыми волосами до середины шеи, ровно подстриженными в кружок, и тёмными бровями. Носила она овчинную безрукавку с широким кожаным поясом и светло-серые сапоги.
– Хлеб-соль вам, – сказала она с поклоном.
Твердяна встала из-за стола, поприветствовав гостью, а Крылинка тут же принялась её сердечно потчевать. Снежка сперва отказывалась, но потом, чтоб не обижать хозяев, отведала всего, что ей было предложено, и выпила чарку хмельного мёда.
– Так уж у нас заведено, – сказала Твердяна. – Сначала накормить-напоить гостя, а потом о деле пытать-расспрашивать.
– Это мне ведомо, – усмехнулась староста, утирая губы. – Благодарствую на угощении, голодным из вашего хлебосольного дома никто не уходил – уж что есть, то есть. Я, вообще-то, с вопросом к тебе, Твердяна… Люди смущаются, волнуются, ко мне за разъяснениями пришли, а я даже и не знаю, что им ответить: сама в недоумении. Правда ли, что этот заказ большой в кузне твоей был… э-э… по оружейной части? Может, мы воевать с кем-то собираемся?
Твердяна нахмурилась так, что все за столом притихли, а Дарёна бросила на Младу взгляд, словно ища опровержения этого страшного слова – «воевать». Глаза Млады обдали её яхонтовым холодом, но рука под столом сжала её пальцы тепло и ласково.
– А люди с чего это взяли? – спросила Твердяна грозно.
– Д-да с-слушок… – Снежка даже заикаться начала, оробев под вопрошающим взором хозяйки дома. – То ли кто-то из подмастерьев ваших сболтнул, то ли…
Осекшись, староста умолкла. Твердяна, коротко пробарабанив по столу пальцами, потёрла подбородок.
– Из подмастерьев, значит, говоришь? Ладно, я разберусь, кто у нас завёлся такой языкастый.
– Т-так правду люди говорят али нет? – осмелилась Снежка проявить настойчивость.
– Болтовня это, – сурово глянула на неё из-под насупленных бровей оружейница. – Так и скажи людям.
– Ясненько, – пробормотала Снежка, поднимаясь и берясь за шапку. – Ну, благодарю ещё раз за хлеб-соль и за разъяснения…
Остаток ужина прошёл в страшном, звенящем молчании, только вздыхала Крылинка, отчего бусы на её необъятной груди колыхались. Наконец леденящую тишину решилась нарушить Зорица.
– Нам-то ты можешь правду сказать, – прозвенел её нежно-серебристый голос. – Государыня неспроста приходила тогда и о чём-то с тобой беседовала, ведь верно?
Как щит отражает удар меча, так и она не моргнув глазом выдержала пронзительно-мрачный взгляд родительницы. Никому Твердяна спуску не давала, ни перед кем не смущалась и не отступала, но тут промолвила, стараясь смягчать суровость голоса:
– Зоренька, не бери в голову. Хватит об этом, мои родные. Всё.
Её припечатанная к столу ладонь означала конец разговора.
Млада присутствовала при извлечении нового «червяка», и Дарёна чувствовала её поддержку, хотя та и не могла уменьшить боль. Прикрывая грудь руками и волосами, девушка с холодком в сердце ждала, когда пальцы Твердяны выманят на поверхность и поймают горячего червя, и только в любящих глазах Млады могла почерпнуть спокойствие. И тут её угораздило спросить:
– А это правда?
Поглаживавшие её голую спину ладони Твердяны замерли, а Млада, нахмурившись, покачала головой. Всем своим видом и взглядом она пыталась отсоветовать Дарёне расспрашивать дальше.
– Что – правда?
Млада снова чуть приметно качнула головой, как бы говоря: «Не надо». Но отступать было уже поздно, слово – не воробей, и Дарёна закончила вопрос:
– То, что вы ковали оружие и скоро будет война?
Как раз в этот миг «червь» высунулся, и Твердяна его поймала и дёрнула наружу. Дарёне показалось, что всё её тело пошло трещинами, кожа лопнула, и в расщелинах проступила красная, блестящая плоть… Её крик, наверное, заставил вздрогнуть всех в доме. Она очутилась в чёрно-красной пещере, стены которой ощетинились длинными, как клинки, шипами… Чудовищный рот перемалывал её, шипы протыкали насквозь, и всё, что осталось от её истрёпанного в жалкую алую тряпицу тела, Твердяна с Младой одели в рубашку и уложили в постель.
– Прости, голубка… Резковато вышло, – послышался рядом приглушённый, хрипловато-тёплый голос оружейницы. – Не надо было мне под руку говорить.
Чудовище боли отступало, красно-чёрная пасть сменилась уютным полумраком комнаты, а язычок пламени лампы стал путеводным светом к облегчению. Тяжёлая шершавая ладонь Твердяны легла Дарёне на лоб, погладила по волосам.
– Да, доченька, мы ковали оружие: государыня заказала. О войне точно не могу пока сказать. Может, будет, а может, и нет. А может, будет, но ещё не скоро, и вы с Младой успеете свадьбу сыграть и детишек нарожать. Живи, девица, не кручинясь, свету белому да солнышку красному радуйся. Вот пока и весь мой тебе сказ.
Через несколько дней в Кузнечном прошёл общий сход. Дарёна на нём не присутствовала, но Рагна словоохотливо рассказала обо всём, что там обсуждалось: в основном, хозяйственные вопросы, спор двух соседок из-за коровы, надобность постройки новой мельницы взамен старой, предстоящий День поминовения и многое другое. Они с матушкой Крылинкой и Зорицей чистили лук, и Рагна, заливаясь слезами, поведала:
– А ещё Милка Куница, ну, подмастерье-то из кузни, повинилась перед людьми. Дескать, окончание работы праздновала, вот и хлебнула лишнего, да спьяну и наболтала невесть чего про оружие-то, и по её вине слух недобрый пошёл… Мол, в голове у неё помутилось, ну и наплела она небылиц.
– Ну, вот и разъяснилось всё, – промолвила матушка Крылинка, которую чудесным образом не брал даже лук: её глаза были точно выточенными из камня – малахита с примесью бирюзы.
Дарёне вспомнилось намерение Твердяны «разобраться, кто такой языкастый», и она невольно поёжилась. А спокойствие матушки Крылинки напоминало ей молчание белогорских вершин – такое же мудрое, недосягаемое, но чуть-чуть пугающее.
Близился День поминовения, проходивший два раза в год – зимой и в середине лета. Дарёна как-то спросила у Млады:
– А женщины-кошки вообще умирают?
Она не видела в окрестностях Кузнечного никаких кладбищ – быть может, потому что в Белых горах существовал обычай не хоронить в землю, а сжигать тела на погребальных кострах. Но так хоронили жён дочерей Лалады. А что же сами женщины-кошки?
«Конечно, дочери Лалады не живут вечно. Но они не умирают в обычном смысле», – ответила чёрная кошка, грея Дарёну пушистым боком.
– Это как? – насторожилась Дарёна.
«Приближение конца мы ясно чувствуем. Когда настаёт время, идём в Тихую Рощу и ищем там себе дерево… Нужно прижаться к стволу спиной. Тело сольётся с деревом, а душа погрузится в запредельный покой. Погружённая в покой душа находится выше земной суеты, забот и бед, она не страдает, не боится, не испытывает земных человеческих страстей, и всё, что она чувствует – это умиротворение и блаженство от единения с Лаладой».
