Дорогая мама, берусь за перо, чтобы — Обедали они в столовой на веранде, там было прохладнее. Малыш то и дело жаловался на жару, Луис не говорил ни слова, но постепенно на лбу у него и на подбородке проступали капельки. Только Рема была спокойна, передавала тарелки не спеша и с таким видом, будто празднуется день рождения, чуть торжественно и трогательно. (Потихоньку Исабель училась у нее разрезать жаркое, распоряжаться служанками.) Луис почти все время читал, упершись кулаками в виски и прислонив книгу к сифону. Рема притрагивалась к его руке, перед тем как передать блюдо, а Малыш иногда заставлял его оторваться от книги и называл философом. Исабели обидно было, что Луис — философ, не из-за слова, а из-за Малыша, потому что Малыш говорил в насмешку, дразнился.
Сидели они в таком порядке: Луис во главе стола, Рема и Нино с одной стороны, Исабель и Малыш — с другой, так что в торце был взрослый, а по бокам — один взрослый и один маленький. Когда Нино хотел сказать Исабели что-то взаправду важное, он ударял ее башмаком по ноге. Один раз Исабель вскрикнула, и Малыш разозлился и сказал — вот невоспитанная. Рема стала глядеть на нее и глядела до тех пор, пока Исабель не нашла утешение в ее взгляде и в супе с травками.
Мамочка, перед тем как пойти обедать, так же, как и в остальных случаях, надо узнать точно, где сейчас — Почти всегда Рема сама проверяла, можно ли пойти в столовую на веранде. На второй день она пришла в большую гостиную и попросила их подождать. Пришлось прождать очень долго, пока один из пеонов не доложил, что тигр в клеверовом саду; тогда Рема взяла детей за руки и повела завтракать. В то утро картофель оказался пересушен, но ворчали только Малыш и Нино.
Ты мне говорила, что не следует вечно задавать — Потому что безупречная доброта Ремы, казалось, останавливает на полпути любой вопрос. Было так хорошо, что из-за того, в какой из комнат тигр, волноваться не приходилось. Громадный дом, и в худшем случае нельзя входить в одну из комнат; всегда только лишь в одну, так что никаких проблем. Через два дня Исабель свыклась так же, как Нино. Они играли с утра до вечера в ивняке, а если и в ивняке нельзя было, в запасе оставались клеверовый сад, и парк с гамаками, и берег ручья. И в доме то же самое: в их распоряжении были спальни, центральный коридор, библиотека внизу (лравда, раз как-то, в четверг, оказалось, что в библиотеку нельзя) и столовая на веранде. В кабинет Луиса они не ходили, потому что Луис все время читал; иногда позовет сына и даст ему книжку с картинками; но Нино уносил книжку, и они шли смотреть картинки в гостиную или в цветник. В кабинет Малыша они никогда не входили, боялись его приступов бешенства. Рема сказала, оно и лучше; таким тоном сказала, словно предупреждала; они уже выучились понимать ее умолчания.
В общем же и целом, грустная это была жизнь. Как-то ночью Исабель задумалась над тем, почему Фунесы пригласили ее погостить у них летом. Будь она постарше, поняла бы, что ее пригласили не ради нее самой, а ради Нино — летняя игрушка, чтобы порадовать Нино. Исабель замечала только, что в доме грустно, что Рема всегда словно бы усталая, что дожди идут редко, а все вокруг тем не менее какое-то отсыревшее и заброшенное. За считанные дни она привыкла к порядку дня, принятому в доме, к необременительной дисциплине, установившейся на лето в Лос-Орнеросе. Нино наконец-то оценил микроскоп, весною подаренный ему Луисом, они провели упоительную неделю: разводили мелкую живность в лохани с затхлой водой и с листьями разных растений, взятыми на пробу, а потом выплескивали каплю воды на стеклышко и рассматривали микробов. «Это личинки москитов, микробов вы в этот микроскоп не разглядите»,— говорил им Луис, снисходя до улыбки, далекой и как будто бы чуточку обиженной. Но им не верилось, неужели этот мельтешащий ужас — не микроб, быть не может. Рема принесла им калейдоскоп, она хранила его у себя в шкафу, но им все равно больше нравилось изучать микробов и пересчитывать микробьи лапки. Исабель вела тетрадь, куда заносила записи по всем опытам, сочетая биологию с химией, и намеревалась открыть аптеку. Аптеку они открыли в комнате Нино, но сперва обшарили дом в поисках всякой всячины. Исабель так и сказала Луису: «Нам нужна всякая-превсякая всячина». Луис дал им таблетки от кашля, розовую вату и пробирку. Малыш — резиновую сумку и пузырек с остатками содранной этикетки, в нем были зеленые пилюли. Рема пришла поглядеть на аптеку, прочла в тетрадке список лекарств и сказала, что они учатся полезным вещам. То ли Исабель придумала первая, то ли Нино (он всегда был в возбуждении и старался отличиться перед Ремой), но они решили собрать гербарий. В то утро можно было как раз пойти в клеверовый сад, они весь день рвали образцы, а к вечеру пол в спальнях у обоих был весь устлан бумажными квадратами с наклеенными на них листьями и цветами, некуда ногу поставить. Перед сном Исабель сделала запись: «Лист № 74: зеленый, сердцевидный, с коричневыми крапинками». Ей было чуть скучновато, что все листья зеленые, почти все гладкие, почти все копьевидные.
Пеонов Исабель увидела в тот день, когда они с Нино отправились ловить муравьев. Надсмотрщика и управляющего она хорошо знала — они ходили в дом с докладами. Пеоны, те были помоложе, они расположились возле бараков с таким видом, будто у них сьеста, зевали время от времени и смотрели, как играют дети. Один сказал Нино: «На кой тебе все эти твари?» — и щелкнул его двумя пальцами по кудрявой голове. Исабель предпочла бы, чтобы Нино рассердился, показал бы, что он хозяйский сын. В бутылке муравьев была уже тьма-тьмущая, а на берегу ручья им попался громадный жук, они и его сунули в бутылку посмотреть, что будет. На мысль устроить дома формикарий [174] их навели описания и советы в «Сокровищнице знаний для юношества», а Луис дал им широкий и глубокий стеклянный ящик. Когда они вдвоем уносили ящик, Исабель услышала, что Луис вроде бы сказал Реме: «Оно и лучше, пусть спокойно посидят дома». А Рема вроде бы вздохнула. Исабель вспомнила об этом перед тем, как уснуть, в ту пору, когда в темноте появляются лица разных людей, она снова увидела Малыша, вот он выходит на крыльцо покурить, худощавый такой, напевает; увидела Рему, она несла Малышу кофе, и он взял чашку неправильно, вот неуклюжий, сжал пальцы Ремы, когда брал чашку, Исабель из столовой увидела, как Рема отдергивает руку, Малыш едва успел подхватить чашку, а то кокнулась бы; и он смеялся оттого, что так нелепо вышло. Лучше черных брать муравьев, а не рыжих: черные крупнее и злее. А потом напустить к ним уйму рыжих и глядеть сквозь стеклянные стенки, как они воюют, никакой опасности. Только вдруг не захотят подраться? Устроят два муравейника, один в одном углу ящика, другой — в другом. Ну ничего, можно будет изучать обычаи тех и тех, для каждых особая тетрадка. Но скорее всего подерутся все-таки, война не на жизнь, а на смерть, можно наблюдать сквозь стекло, и понадобится всего одна тетрадка.
Рема не любила за ними подсматривать; иногда только, проходя мимо спален, видела, что они сидят у окна возле формикария, и лица у обоих увлеченно-сосредоточенные и значительные. Нино обязан был сразу же показывать, где появился новый ход, а Исабель наносила ход на план, который чертила чернилами на развороте тетрадного листа. По совету Луиса они в конце концов взяли одних только черных муравьев, и муравейник у них был уже огромный, муравьи будто взбесились, работали до поздней ночи, рыли и откидывали землю, причем без конца строились и перестраивались, сновали туда-сюда, шевелил?! целеустремленно лапками, и то у них внезапный приступ ярости, то рвения, то собьются в кучку, то разбегутся в стороны, а почему — не разглядеть. Исабель уж и не знала, что записывать, мало-помалу забросила тетрадку, и они с Ниной часами изучали муравьиную жизнь и тут же забывали про сделанные открытия. Нино уже хотелось снова в сад, он заговаривал про гамаки и про лошадок. Исабель немножко презирала его. Формикарий стоил всего поместья Лос-Орнерос, она упивалась мыслью, что муравьи ползают, где хотят, не боясь никаких тигров, а иногда она придумывала крохотного тигрика, величиною с резинку для стирания: может, он бродит по ходам муравейника, и потому муравьи то сбиваются в кучу, то разбегаются. И ей нравилось, что в стеклянном мирке повторяется большой мир, потому что сейчас она чувствовала себя немножко пленницей, сейчас запрещено было спускаться в столовую, пока Рема не скажет, что можно.
Она прижалась носом к одной из стеклянных стенок и сделала внимательное лицо: ей нравилось, когда ее принимали всерьез; она услышала — Рема остановилась в дверях, стоит, смотрит на нее. Все, что касалось Ремы, слух ее улавливал четко-четко.
— Что же ты в одиночестве?
— Нино ушел качаться в гамаке. По-моему, это — царица, вон какая огромная.
