На этом Ада не успокоилась и в другой раз предприняла новую атаку:
– Ты меня любишь потому, что ты меня любишь, или потому, что я тебя люблю?
– Потому что я тебя люблю.
– Значит, если я тебя разлюблю, ты все равно будешь меня любить?
– Буду.
– А если я полюблю другого, ты все равно меня не разлюбишь?
– Не знаю. Думаю, что нет… Во всяком случае, тебе я скажу об этом последней.
– А что же переменится?
– Многое. Возможно, я. А ты уж наверняка.
– Но если я и переменюсь, тебе-то что?
– Как что? Я люблю тебя такой, какая ты есть. А если ты станешь другая, я не могу поручиться, что буду тебя любить.
– Ты просто меня не любишь, совсем не любишь! Торгуешься, как в лавке! Любит – не любит. Если ты меня действительно любишь, ты должен меня любить такой, какая я есть, должен всегда любить, что бы я ни сделала.
– В таком случае я любил бы тебя, как животное.
– А я и хочу, чтоб ты меня так любил.
– Значит, ты ошиблась, – сказал он, смеясь. – Я не тот, кто тебе нужен. Если бы я даже хотел, все равно не мог бы. А я и не хочу.
– Очень уж ты гордишься своим умом! Ты больше любишь свой ум, чем меня.
– Но ведь я тебя люблю, неблагодарная ты, больше, чем ты сама себя любишь. И чем ты красивее и лучше, тем больше я тебя люблю.
– Ну, заговорил, хуже учителя, – презрительно произнесла Ада.
– Чего ты от меня хочешь? Я люблю все, что прекрасно, а плохое вызывает во мне отвращение.
– Даже во мне?
– А в тебе особенно.
Ада со злости даже ногой топнула.
– Я не желаю, чтоб ты меня осуждал.
– Ну, жалуйся теперь, что я тебя осуждаю, что я тебя люблю, – нежно произнес он, желая ее успокоить.
Ада позволила обнять себя и даже ответила улыбкой на его поцелуй. Но минуту спустя, когда Кристоф надеялся, что все уже забыто, она тревожно спросила:
– А что ты во мне находишь плохого?
Кристоф поостерегся сказать, что именно, и малодушно ответил:
– Ничего не нахожу.
Ада немного подумала, потом улыбнулась и сказала:
– Послушай, Кристли, вот ты говоришь, что не переносишь лжи?
– Да, я ненавижу ложь.
– Ты прав, я тоже ненавижу ложь. Впрочем, на этот счет я спокойна, я никогда не лгу.
Кристоф взглянул на Аду – она говорила вполне искренне. И перед такой наивностью он почувствовал себя обезоруженным.
– Тогда почему же ты рассердишься, – спросила она, обвивая его шею руками, – если я полюблю другого и прямо тебе об этом скажу?
– Не мучай ты меня.
– Я вовсе не мучаю – ведь я не говорю, что люблю другого: наоборот, никого, кроме тебя, не люблю… Ну, а если бы я все-таки полюбила?
– Не будем об этом думать.
– А я хочу об этом думать… Ты на меня рассердишься. А ведь ты не вправе на меня сердиться.
– Я не буду сердиться, я просто уйду, вот и все.
– Уйдешь от меня? Почему уйдешь? А если я тебя буду по-прежнему любить?
– Как же это можно, и меня и другого?
– Ну и что? Ведь бывает и так.
– Бывает, но только не с нами.
– Почему?
– Потому что в тот день, когда ты полюбишь другого, я не буду тебя любить, детка, не буду и не буду.
– А ты только что говорил, что будешь… Вот видишь, ты меня не любишь.
– Ну пусть. Тем лучше для тебя.
– Почему лучше?
– Потому что, если бы я продолжал тебя любить, а ты полюбила бы другого, могло бы плохо кончиться для тебя, и для меня, и для другого тоже.
– Вот тебе на! Ты совсем с ума сошел. Значит, по-твоему, я должна всю жизнь сидеть при тебе?
– Успокойся. Ты совершенно свободна. Можешь уйти от меня в любую минуту, когда захочешь. Только это уж тогда не “до свидания”, а “прощай навеки”.
– А если я по-прежнему тебя буду любить, тогда что?
– Когда любишь, то поступаешься многим.
– Ну и поступайся, пожалуйста.
Кристоф невольно посмеялся этому наивному эгоизму. Ада тоже расхохоталась.
– Если жертву приносит один, – сказал он, – значит, и любит только один.
– Ничего подобного. Двое любят. Просто я тебя любила бы еще больше, если бы ты чем-нибудь пожертвовал для меня. И подумай только, Кристли, ведь и ты бы меня любил еще сильнее, – раз ты пожертвовал бы чем-нибудь для меня, ты был бы еще счастливее.
Оба расхохотались, и оба были довольны, что сумели скрыть от самих себя смысл этой размолвки.
Кристоф, смеясь, глядел на Аду. И в самом деле, как сказала Ада, она не имела ни малейшего желания расставаться сейчас с Кристофом; пусть он ее часто злил и надоедал ей, она понимала, как ценна такая преданность, и никем увлечена не была. И говорила-то она только так, от нечего делать, потому что знала, как неприятны Кристофу подобные разговоры, и потому, что получала удовольствие от копания в фальшивых и нечистых чувствах, словно ребенок, который с наслаждением возится в грязной луже. Кристоф знал это и не сердился на Аду. Но он устал от нездоровых споров” от постоянной глухой борьбы с этой нестойкой и нездоровой душой, с этой Адой, которую он любит, которая, быть может, любит его; он устал от тех усилий, которые ему приходилось делать, чтобы принимать ее не за ту, какова она есть, – устал до слез. Он думал: “Ну зачем, зачем она такая? Почему вообще люди такие? Как заурядна жизнь!” И в то же время он улыбался, видя хорошенькое личико, склонившееся к нему; голубые глаза; нежный, как лепесток цветка, румянец; смеющийся и болтливый, глуповатый рот, открывавший ярко-розовый кончик языка и блестящие зубки. Их губы почти соприкасались, но он смотрел на нее словно издалека, откуда-то очень издалека, словно из другого мира, и видел, как она уходит все дальше и дальше, тает в туманной дымке… И вдруг он перестал видеть ее совсем. Перестал слышать. Он впал в состояние какого-то радужного забытья, и все мысли его влеклись к музыке; он мечтал о чем-то, не имевшем к Аде никакого отношения. Ему слышалась мелодия. Он творил, творил спокойно. О прекрасная музыка… печальная, такая бесконечно грустная! И, однако, в ней звучит доброта, любовь, и как хорошо становится на душе – вот оно, вот оно… а все прочее – ненастоящее.
Он почувствовал, что его трясут за руку. Голос рядом с ним кричал:
– Да что с тобой? Скажи, ты, должно быть, с ума сошел? Почему ты на меня так глядишь? Почему не отвечаешь?
Он увидел устремленные на него глаза. Кто это? Ах да… Он прерывисто вздохнул.
Ада рассматривала его с холодным вниманием. Она пыталась понять, о чем он думает. И ничего не понимала, только чувствовала, как напрасны ее усилия; она владеет не всем Кристофом, не всем целиком, есть какая-то дверца, через которую он может ускользнуть от нее. И в глубине души она злилась.
– Почему ты плачешь? – как-то раз спросила она Кристофа, когда он вернулся из такого же загадочного путешествия в другую жизнь.
Кристоф провел ладонью по глазам и почувствовал, что они мокрые.
– Не знаю, – ответил он.
– Почему ты не отвечаешь? Я три раза тебя об одном и том же спрашиваю.
– Чего ты хочешь? – тихо спросил он.
Но Ада снова завела нелепый спор.
Кристоф устало махнул рукой.
– Ладно, не буду, – заявила она. – Только одно слово.
И опять началось.
Кристоф гневно выпрямился.
– Оставь меня в покое с твоими мерзостями.
– Но ведь я шучу.
– Потрудись выбирать для своих шуток более пристойные темы.
– Хоть объясни, скажи, почему это плохо?
– Не желаю! И объяснять нечего. Навоз воняет, потому что он воняет, и все тут. А я затыкаю нос и прохожу мимо.
И Кристоф уходил; в бешенстве шагал он по улице, жадно вдыхая морозный воздух.
Но Ада снова и снова заводила свои разговоры, заводила завтра, заводила послезавтра. Она выкладывала Кристофу все, что могло задеть или оскорбить его.
Кристоф считал, что это лишь нездоровые забавы неврастенической девушки, которой нравится дразнить людей. Он молча пожимал плечами или притворялся, что не слышит ее слов, которых, впрочем, и не принимал всерьез. И, однако ж, у него иной раз было сильное искушение выбросить ее за окошко, – неврастения и неврастеники были ему не по вкусу.
Но, уйдя от Ады, он уже через десять минут забывал все, что ему так претило. Он возвращался к ней с новым запасом надежд и молодых иллюзий. Он ее любил. Любовь, в сущности, акт бесконечно возобновляющейся веры. Существует бог или нет – это не важно; верят в него, потому что верят. И любят, потому что любят: любовь не ищет причин.
После сцены, которую Кристоф устроил Фогелям, дальнейшее пребывание в их доме стало невозможным, и Луизе с сыном пришлось перебраться на новую квартиру.
В один прекрасный день самый младший из братьев Крафтов Эрнст, давно не подававший о себе вестей, вдруг свалился к ним как снег на голову. Он остался без места; впрочем, он уже сменил с десяток профессий, так как с каждой должности, на которую он поступал, его выгоняли; денег у него не было ни гроша, да и здоровье расшаталось; поэтому, рассудил он, разумнее всего передохнуть и набраться сил под материнским кровом.
Эрнст поддерживал с обоими братьями добрые отношения; Кристоф и Рудольф его не уважали, он знал это и не сердился на них, потому что ему это было безразлично. И они тоже на него не сердились: только время зря тратить. Он выслушивал любые наставления и тут же забывал о них. Лукавые, красивые глаза улыбались, хотя он пытался принять озабоченный вид и, явно думая о другом, поддакивал, благодарил. А кончалась такая сцена обычно тем, что он выманивал у братьев деньги. Кристоф злился на себя, но любил этого обходительного шалопая, напоминавшего еще больше, чем он, Кристоф, дедушку Жан-Мишеля. Эрнст был такой же высокий, как Кристоф, но черты у него были правильные, лицо открытое, светлые глаза, прямой нос, вечная улыбка на губах, прекрасные зубы и вкрадчивые манеры. При виде его Кристоф чувствовал себя обезоруженным и забывал половину своих упреков: он не мог подавить какое-то чисто материнское снисхождение к этому красивому мальчику, в жилах которого текла их, крафтовская, кровь, и внешностью которого он гордился. Кристоф не считал Эрнста плохим, да и глупым он не был. Образования ему не хватало, но он не лишен был тонкости чувств и даже способен был интересоваться самыми серьезными вещами. Он умел наслаждаться музыкой и, не понимая сочинений брата, внимательно слушал его игру. Кристоф, не избалованный симпатией и сочувствием близких, с удовольствием замечал Эрнста среди публики на своих концертах.
