Ситуация была довольно неопределенной, ведь я находился в Норвегии — стране с превосходной репутацией в отношении защиты прав человека, но при этом с общей границей с Россией. Я не мог предугадать, как норвежцы поступят в этом случае. Позвонив Елене, я рассказал ей о ситуации и посоветовал готовиться к худшему.
Купив билет на ближайший рейс, я быстро собрался и поехал в аэропорт Осло. Прибыв на место за полтора часа до отлета, я зарегистрировался у стойки Скандинавских авиалиний. Когда оттягивать неизбежное уже не представлялось возможным, я медленно двинулся по длинному коридору к стойке паспортного контроля.
Теоретически я находился в розыске, поэтому, пересекая границу, превратился в сплошной комок нервов, как Эдуард и Владимир, когда они уезжали из России. Воображение рождало картины одна мрачнее другой: вот я предъявляю паспорт и вижу выражение лица сотрудника, когда тот обнаруживает мое имя в розыске по линии Интерпола... Я представил, как меня запирают в норвежском изоляторе временного содержания... Вот я долгие месяцы сижу в спартанских условиях и отбиваюсь на затянувшихся судебных процессах от требования в экстрадиции... Я живо представлял, как гнутся норвежцы под давлением России... И вот я проигрываю в неравной борьбе и оказываюсь в самолете «Аэрофлота», который этапирует меня в Москву... Последующие ужасы воображение рисовать уже отказывалось.
Других пассажиров у стойки паспортного контроля не было. Взглянув на двух молодых сотрудников в форме (оба сидели со скучающим видом и о чем-то негромко переговаривались), я почему-то подошел к тому, что слева, и протянул паспорт. Тот рассеянно взглянул на фото, затем на меня, закрыл документ и вернул его. К счастью, он не просканировал паспорт на компьютере, так что уведомление Интерпола осталось без внимания.
Вот и всё. Забрав паспорт, я прошел к выходу на посадку.
В британских аэропортах действуют другие правила: пограничная служба проверяет все паспорта без исключения. Однако британское правительство уже приняло решение не реагировать на запросы России в отношении меня. Сотрудник иммиграционной службы несколько минут обрабатывал мои данные из-за российского запроса в Интерпол, но в итоге вернул мне паспорт и пропустил.
В Великобритании я был в безопасности, но российские власти отчасти добились своего: отметка в списке Интерпола не позволяла мне свободно путешествовать, а ограничивая мои передвижения, Кремль надеялся, что санкции, аналогичные американским, в Европе не пройдут.
Мне ничего не оставалось, как незамедлительно заняться ситуацией с Интерполом. В день возвращения из Норвегии я составил заявление для печати, в котором открыто указал на то, что международный ордер на мой арест существует. Новость тут же разлетелась, а журналисты и политики принялись наперебой звонить в Интерпол, чтобы понять, почему они приняли позицию российских властей. Обычно Интерпол ни перед кем не отчитывается, но из-за повышенного внимания к моему делу они решили рассмотреть его на специальном заседании через неделю.
Результатов я ждал без особого оптимизма. Интерпол приобрел определенную репутацию, сотрудничая с авторитарными режимами и открывая дела на их политических оппонентов. Во многих случаях они поступали несправедливо. Наиболее очевидный случай — помощь нацистам накануне Второй мировой войны в преследовании бежавших из гитлеровской Германии евреев. С тех пор набралось немало других вопиющих примеров.
За день до совещания Интерпола в газете «Дейли Телеграф» вышла статья обозревателя Питера Осборна под названием «Борется ли Интерпол за правду и правосудие или помогает злодеям?».
Автор высказался в мою защиту и на примере ситуации показал, как Интерпол не раз вводили в заблуждение государства-изгои, а теперь и Россия. «Вполне вероятно, что Интерпол примет сторону ФСБ против Браудера, — отметил он. — Но в глазах мировой общественности под следствием окажется не Браудер, а Интерпол — за сотрудничество с одним из самых подлых режимов мира».
Два дня спустя, двадцать четвертого мая 2013 года, когда я сидел за столом и писал эту книгу, мне позвонил мой юрист. Она только что получила сообщение от Интерпола, что запрос российских властей на меня отклонен.
Через час эта новость появилась на сайте Интерпола: «По рекомендации независимой комиссии по контролю за данными Интерпола Генеральный секретариат Интерпола удалил все сведения, имеющие отношение к Уильяму Браудеру».
Решение выглядело окончательным и почти не имело прецедентов — Интерпол отклонял запросы в очень редких случаях и никогда не объявлял об этом публично.
Отказ должен был вызвать ярость у Путина. В который раз, когда дело касалось меня или Сергея Магнитского, в результате действий его подчиненных Кремль был публично уязвлен. Призрачный шанс, что Путин откажется от посмертного судилища, после конфуза с Интерполом исчез.
Судья Алисов продолжил свое дело, и одиннадцатого июля 2013 года вынес решение. В то утро он занял свое место в тесном и душном зале суда и приготовился зачитать приговор. Здесь же находились оба назначенных государством адвоката, два обвинителя, а также шесть охранников в черных беретах при полной амуниции, но, так как охранять или выводить из зала было некого, охрана была явным перебором.
Постановление судья читал чуть слышно, не отрывая взгляда от бумаги. На описание всех фантазий Путина о том, что мы с Сергеем якобы совершили, у него ушло больше часа. В итоге нас объявили виновными в уклонении от уплаты налогов в крупном размере и приговорили меня к девяти годам заочно.
Этот был показушный, потемкинский суд. Так выглядит сегодняшняя Россия. Душное помещение, где председательствует послушный режиму судья, надзор осуществляют бездумные исполнители, номинальные защитники создают видимость справедливого суда, но самих подсудимых в суде нет.
Место, где безраздельно властвует ложь. Место, где дважды два всегда пять, где белое всегда черное, а верх всегда низ.
Место, где и приговор, и вина определены заранее. Где иностранец может быть осужден заочно за преступления, которых не совершал.
Место, где убитого государством невинного человека, чьим единственным преступлением была любовь к своей родине, могут подвергнуть страданиям даже после смерти.
Такова сегодняшняя Россия.
42.
От сердца
Прочитав эту книгу, вы, вероятно, захотите узнать, какие же чувства вызвало во мне все произошедшее.
Ответ прост: боль утраты Сергея была настолько велика, что я не мог позволить себе проявлять чувства. После того как Сергея убили, я заставил себя запереть их на ключ, а когда они прорывались, я подавлял их быстро и безжалостно. Но любой психотерапевт скажет: боль не исчезнет, как ее ни подавляй. Рано или поздно она вырвется наружу, и чем больше ее заглушать, тем драматичнее будет выплеск.
В моем случае плотину прорвало в октябре 2010 года, спустя почти год после смерти Сергея. Я помогал двум голландским документалистам связаться с теми, кто знал Сергея. Их фильм строился из рассказов отдельных людей, и они подолгу беседовали со всеми нами.
Премьера картины была намечена на шестнадцатое ноября — первую годовщину гибели Сергея. Показ должен был состояться в восьми парламентах мира. По мере приближения этой даты я начал сильно волноваться: что, если фильм не возьмет планку столь представительного проката? Я боялся, что из-за спешки, в которой создавалась картина, могло пострадать качество, и выйдет больше вреда, чем пользы.
Чтобы успокоить меня и развеять опасения, съемочная группа пригласила нас с Вадимом в октябре в Нидерланды на просмотр предварительного монтажа фильма.
Мы приехали в деревушку Остербек, в часе езды на юго-восток от Амстердама, домой к Гансу Германсу — одному из создателей фильма. Перед показом картины мы собрались на небольшой кухне, где он угостил нас традиционными закусками с сыром эдам и селедкой, а после, когда мы удобно устроились в гостиной на подушках на полу, Мартин Маат, сопродюсер фильма, включил проектор.
Смотреть фильм «Сергей Магнитский: справедливость, закон, судьба» было непросто. В нем не было ничего нового для меня, но история Сергея представала в совершенно ином свете. Это был рассказ не только о тяжких испытаниях, которые выпали на его долю, но и о повседневной жизни до ареста: об отеческой заботе о сыновьях, о любви к литературе, о радости, которую дарила ему музыка Моцарта и Бетховена.
Видеть эти подробности для меня было более горестно, чем детали пережитого им в заключении. Пронзительно щемящим был финал: родная тетя Сергея, Татьяна Николаевна, рассказывала, как недавно проведывала его могилу. Покинув кладбище, она заметила пожилую женщину, продававшую у станции метро полевые цветы. «Она была такая грустная, стояла в уголочке, — вспоминает Татьяна Николаевна. — Я прошла мимо, потом вернулась, только потому, что знаю — Сережа не прошел бы мимо. И я купила у нее этот букетик цветов, потому что вспомнила: как-то раз, когда мы все вместе с ним и его мамой шли по улице, то вот такая бабулька стояла и торговала какими-то полиэтиленовыми сумками. Сергей подошел к ней, и та спрашивает: „Какую вам сумку?“, а он отвечает: „Ту, которая у вас хуже всего продается“...»
