намёка, а доказательства не требовались, поскольку по меркам его профессии вымысел был ничем не хуже истины. Я быстро перечислила в памяти всех присутствующих, чтобы успокоить себя: с их стороны не существовало никакой опасности разоблачения.
Эмерсон знал только то, что я рассказала ему, и не склонен был в это верить. В любом случае, Кевин стал бы последним человеком, с которым он бы решился обсудить этот вопрос. В осмотрительности Сайруса я не сомневалась. Рене с Чарльзом ничего не знали, равно как и Абдулла. Берта уверяла, что её «хозяин» ничего не говорил ей. Если она солгала... что ж, тогда у неё были все основания проявлять сдержанность. Если обнаружится, что она знает больше, чем говорит, это докажет её лживость и выдаст секрет: её хозяин обеспокоен не сильнее, чем мы, распространяя сплетни.
Мои рассуждения были неопровержимыми. Освободившись от этой тревоги (вот бы и другим удавалось это так же легко!), я отправилась взглянуть на моего последнего пациента.
Один из людей Сайруса стоял на страже возле укрытия, которое соорудили для Мохаммеда. Хотя в охране и не было нужды: негодяя так напичкали лауданумом, что он не проснулся бы, даже если бы кто-нибудь поджёг его постель. Меня ужасала сама мысль тратить свои медицинские принадлежности на такой мерзкий экземпляр, но он испытывал острую боль, и даже если бы милосердие не смягчило мой гнев, я не могла бы вправить сломанный нос, пока Мохаммед корчится и кричит. Его челюсть, по-моему, была только ушиблена, но, поскольку я не могла быть абсолютно уверена, то и её обмотала бинтами.
Он представлял собой жуткое зрелище на куче ковров. Даже христианское милосердие и этика профессии (в которой я считаю себя не имеющим формальной квалификации, но способным практиком), не могли заставить меня коснуться оборванной, кишевшей блохами одежды или обмыть грязное тело. Гипс, наложенный мной ему на нос, выделялся подобно гротескному клюву какого-то мифического монстра, грубые чёрные волосы курчавились неровными углами с обеих сторон повязки, покрывавшей большую часть нижней половины лица. Под веками блестели белые щели. Распахнутый рот демонстрировал коричневые, гниющие зубы. Свет фонаря отбрасывал тени, усиливавшие каждую уродливую особенность и превращавшие открытую пещеру рта в некую чёрную дыру.
Я посчитала его пульс, выслушала дыхание. Больше я ничего не могла сделать – только время и большая доля везения привели бы к успеху лечения. Я искренне молилась о его выздоровлении, но, к сожалению, христианское милосердие к этой молитве имело очень небольшое отношение.
Когда я удалялась, уже сгустились сумерки, но свет фонаря, который я несла, выхватил удалявшуюся фигуру. Трепет покрывал изобличал её; никто из мужчин не обладал такой походкой. Я не слышала, как её окликнул охранник – вероятно, она пошла обратно, как только поняла, что я внутри.
Я поспешила за ней.
– Берта! Подожди, я хочу поговорить с тобой. Что ты там делала?
Её поза изъявляла покорность: руки сложены, голова опущена. Вполголоса она сказала:
– Я могла бы помочь тебе ухаживать за мужчиной, ситт. Этого маловато, чтобы выразить свою благодарность, но я искусно выполняю женскую работу.
Казалось, она сознательно отбросила своё европейское наследие. Голос, манера, речь с каждым днём всё больше и больше становились принадлежащими египтянке. Естественно, меня это крайне раздражало.
– Нет работы, которую женщина не может выполнить, – ответила я. – Как-нибудь мы побеседуем с тобой об этом, Берта. И ты поможешь мне ещё лучше, если пороешься в памяти. Всё, что ты помнишь, может иметь значение, даже если выглядит бессмысленным.
– Я пытаюсь, ситт, – пробормотала она.
– И не называй меня ситт! Говори «мисс Пибоди» – язык не сломаешь. Идём. Сейчас пострадавший не испытывает необходимости в тех услугах, какие ты в состоянии предоставить.
Странный забавный звук сорвался с её губ. Я решила, что это был сдавленный кашель, потому что ни одно из моих слов не могло спровоцировать смех.
К тому времени, как мы собрались на ужин, Кевин уже снискал расположение Рене и Чарли. Не знаю, как он справился с Рене, но сердце Чарли он завоевал, демонстрируя страсть к автомобилям.
– Это дорога в будущее! – восторженно восклицал Кевин. – Двигатель внутреннего сгорания Даймлера [218]...
– А как вам Панар [219]? – прерывал его Чарли. – Коробка передач с передвижными каретками…
Они продолжали сыпать непонятными словами вроде «муфты» и «шестерни», а Берта повисла на плече у Рене, а Эмерсон бесстрастно глядел на всех нас, а я... Я смотрела на Эмерсона. Казалось, он очень нервничал, но я не видела причин, почему это должно отпугивать меня.
Он почти не разговаривал со мной после той захватывающей стычки в гробнице, за исключением того момента, когда раздражение по поводу появления Кевина преодолело его сдержанность. Сначала я была слегка обескуражена извинениями и последовавшим молчанием; я достаточно романтична, и надеялась, что эти страстные объятия разорвут узы, удерживавшие его память в рабстве. Правда, Шаденфрейде заявлял, что в реальной жизни такого не случится, и предостерегал меня, причём весьма решительно, против подобной процедуры. Видимо, врач был прав.
Однако, когда я вспомнила об этом инциденте, то почувствовала некоторый подъём настроения. Случившееся можно было интерпретировать как значимый шаг вперёд к тем отношениям, которые я, согласно инструкциям врача, пыталась воссоздать. Раздражение сменило первоначальное безразличие Эмерсона; теперь он был достаточно заинтересован в том, чтобы следить за мной или рисковать собой ради моего спасения. Согласна: он сделал бы то же самое для Абдуллы или любого другого, но никакая комбинация облегчения и гнева не заставила бы его вести себя с Абдуллой так, как он повёл себя со мной.
Впрочем... Поцелуй мог означать и меньше, чем я надеялась. Уж кому, как не мне, знать кипящую натуру Эмерсона? Банальная близость женщины – пусть и не неотразимо красивой, но признаваемой некоторыми достойной восхищения – могла бы оказаться достаточной, чтобы вдохновить такой ответ на человека, испытавшего значительное эмоциональное потрясение.
Признаться честно? Я не вижу причин для отрицательного ответа, поскольку мои дневники не будут прочитаны кем-то иным, пока я не найду достойного издателя (более сложная процедура, чем я полагала) и тщательно не перечитаю их снова. Я надеялась и молилась, чтобы к Эмерсону вернулась память. Но к чему я действительно стремилась – восстановить его любовь ко мне, будь то воспоминание или новое чувство. Наше содружество искренних умов, основанное на взаимном доверии и уважении (и на другом виде притяжения, чьё значение я отрицала бы в последнюю очередь), было для меня
