Степан Буторин повернул голову, откуда слышался голос Петра, и гневно глянул на младшего Сотникова:
– Ты, Петр Михайлович, между нами раздора не сей. Вы братья-купцы, хозяева этого рудника. Мы на вас батрачим, больше не ради денег. Я их и топором заработаю, а Инютин алтайской рудой прокормится. Плотогоны тоже всегда в потребе, без копейки не бывают. Мы вам, как добрые люди, помогаем. А ты в нас беду для себя увидел. Не по-казацки это, Петр! Мы с артельщиками и тунгусами все сделали, чтобы медь получить. И завтра, без сумленья, получим. Ты себя больше суди, а не Киприяна. Нам старая нганасанка давно сказала, что ты ножку подставишь брату. Не плечо, а ножку, чтобы он споткнулся и со своим торгом, и рудником. Ты слышишь, Киприян Михайлович, я говорю об этом впервые. Так что опасайся своего брата. Пусть это будет сказано не к празднику, а к месту. А ты, Петр Михайлович, подумай, чем навеял бабушке Манэ такие думы. Думы за горами, а беда за плечами. А свалить хочешь ты, а не я или Инютин.
У Петра Михайловича озноб пробежал по спине. Он удивился, откуда старая нганасанка знает о его замыслах. «Язык нигде не распускал, а только в голове ношу. А она, стерва, отгадала думки мои», – удивился он силе нганасанской колдуньи. Не только удивился, но даже испугался. «А если она знает о моих домогательствах Катерины и выскажет Киприяну? Тогда конец. Он разорит меня в два счета и из дома выгонит», – запереживал младший брат.
Но все же перед мужиками решил оправдаться:
– Смешно! Вроде грамотой владеете, а поверили колдунье. Я сейчас пойду язык ей вырву, стерве.
– Успокойся, Петр Михайлович! Бабка зря не балаболит. Ее даже шаман побаивается. Она правдивая вещунья! – остановил его Буторин.
– Врет она! Видно, вином угостили, и она стала мне кости мыть. Да я за своего брата на штуцер пойду Пуль не побоюсь. А вы усомнились во мне? Страшно, что меня за Каина держите!
– А что же ты заришься на мое богатство? У нас все едино, кроме жен и детей. И то ты на мою жену когти точишь. На похоть весь изошел. Проходу ей не даешь. Перед тобой стоит трое мужиков, двое из них год без баб, а никто даже в мыслях не задел мою Катерину. Почему? Да потому, что дорожат и моей, и своей честью. А ты, как кобель, принюхиваешься, будто своей жены мало. Говорю при мужиках, не скрывая. Может, совесть проснется.
Петр смотрел через плечо Буторина в глаза брата и не видел в них зла. В них читалось лишь сожаление о том, что между ним и его младшим братом давно пролегла и ширится река. А они остались на разных берегах и уже не могут подать руки друг другу.
– Что ж, брат, видно, не сможем мы дальше идти в одной упряжке, как шли все годы, – грустно сказал Петр. – Хоть у нас и кров общий, и кровь едина. А посему я сейчас уезжаю. Мотюмяку Евфимыч, спроворь упряжку. Гуляйте без меня, коль я не пришелся ко двору.
– Не кипятись, Петр! Ты увидел в глазах каждого из нас осуждение. Выходит, не я один такой скверный, а и остальные мужики. Верно сказал Степан Варфоломеевич, ты суди себя сам. Это суд не одного дня. Перевари нутром жизнь свою, освободись от скверны, как говорит отец Даниил, очисти душу. Тебе сразу полегчает, и я стану другим казаться. Смой фарисейство с лица. Как ты его ни прячешь, а оно вылазит наружу. Оставайся, празднуй с нами. Может, здесь и начнется твое обновление.
– Тяжко мне, Кипа, среди вас! Вы гурьбой насели – не отбиться. Вы удачливы, а к удачливому и Бог пристает. Я среди вас, как черная куропатка среди снега, один – и одинокий.
– Ты же своей птице удачи на хвост наступил. Думал обойтись без нее. А удачу надо брать бережно, на ладонях держать, пока сама захочет взлететь. Ее без пота не бывает. Ты сам об этом знаешь. Не раз бывал на торжищах. Как развернешься, так и продашь. Спрячь зло поглубже в карман и радуйся общему делу.
Хвостов посмотрел на старшего. Тот мигнул ему и мотнул головой, мол, не давай Петру оленей. Мотюмяку смекнул и, поднявшись на носки, шепнул в ухо Петру Михайловичу:
– Олешки должны отдохнуть! На руднике нет свежих, все подвозят руду. Да и не к спеху тебе в Дудинское. Медь дождемся и уедем.
Петр схватил за грудки Хвостова.
– Неужто на лыжах прикажете идти, господин Хвостов? – взревел Петр Михайлович. – Ты что позволяешь, сельдюк оленный! Я кто, купец или батрак?
Хвостов отбросил его руки, спокойно поправил на поясе ножны:
– Конечно, купец! А я тебе – не конюх! Я служу Киприяну Михайловичу и по контракту ему поставляю ездовых оленей. Там не сказано, что я должен выполнять прихоти младшего брата. Понял?
– Понял! – зло сказал Петр. – Сегодня, Кипа, твоя взяла. Я остаюсь. Но скоро и моя возьмет. Даже Хвостов с оленями не поможет.
– Наговорились, душу отвели, а теперь пойдемте в харчевню, пообедаем, – пригласил Буторин.
В бане мылись плотогоны. Плескались, смывали рудничную пыль с мускулистых тел.
– Больше в штольню не идем! А по первопутку – в Дудинское, на пароход, – лежа на полке, говорил Иван Кирдяшкин. – Забудется все: и жаркая работа, и глухой стук кайла. Уйдет из тел усталость, из глаз – темень пещерная. Забудутся, как страшный сон, о котором и вспоминать не хочется.
– Старшина, ты нашу работу страшным сном величаешь? – окатил себя водой его напарник Ерофей. – Не так давно звал не бояться никаких шайтанов, никаких подземных шорохов, ни рудных обвалов.
Он сквозь струйки стекающей с головы воды посмотрел на старшину. Тот поймал взгляд и, не смущаясь, ответил:
– Было. Я больше вас переживал, да виду не подавал. Хорохорился, шутил, хотел слыть смелым. А у самого в штольне поджилки тряслись. Ночью во сне плелось что попало. Каждую ночь давило валунами, затопляло водой. Но я шел. Первым! Коль я старшина. Пересиливал страх ради артели. Теперь понял, в штольнях могут осилить и страх, и каменные стены только артельные. После этих чертовых пещер плоты наши детской игрушкой покажутся. Не знаю, как тебе, Ерофеюшка, а мне так.
Мужики засмеялись.
– А ну-ка, Прокошка, ты к каменке ближе. Плесни кваску да поддай парку! – крикнул Ерофей.
Взметнулась волна пара, плавно пошла к полкам, окутывая густо тела.
– Выгоняй сегодня пот, завтра будем пить компот! – взмахнул веником Иван Кирдяшкин и зачастил по бокам.
– Да не компот, а вино с пивом! – подал голос Ерофей. – Мы с нарт сняли два бочонка. Да у Буторина кое-что припасено. Завтра гульнем на славу! Хлеще, чем гуляли на сплаве.
– Хлеще не хлеще, но там была воля! Что мы не вытворяли – лишь Енисей очевидец. А тут людей полно, неудобно больше других пить. А у меня, сам знаешь, аппетит на хмель неуемный. Пока по всему телу разойдется – ведра вина нет! – бахвалился Иван Кирдяшкин.
Все хохотали и предвкушали завтрашний разгуляй.
Двадцатого августа было безветренно. В горах висела летняя уставшая тишина. Природа словно слушала дыхание земли и замерла в ожидании какого-то дива. А диво – медеплавильная печь – вторые сутки гудела под неусыпным присмотром Ивана Маругина и двух юраков. Спали по очереди на топчане у самой стены огнедышащей печи.
Рудник, как обычно, проснулся рано. Над бараком и чумами потянулись дымки. Заскрипели нарты с бочками с водой, с древесным углем и медной рудой. Дмитрий Болин и Михаил Пальчин ивняковыми ветками подметали площадку у плавильни. Лишь Иван Маругин отдыхал на топчане, глядя в безоблачное небо. Он лежал и просчитывал порядок плавки. «Попрошу у Инютина, чтобы мне доверил выбить летку», – думал мастер и прислушивался к гудению печи. Он поднялся и пошел взглянуть в слюдяной глазок, где краснела, раскаляясь, медная руда с белыми мазками извести, дыша жаром поверх древесного угля.
– Братцы! – крикнул Иван юракам. – Бросайте метелки и беритесь за вентилятор!
Дмитрий и Михаил, в темных очках, в кожаных фартуках, в брезентовых верхонках, в яловых сапогах на высокой деревянной подошве, по очереди вращали лопасти. Иван видит в глазок, как лопается, покачивается, будто живая, руда. Да уже и не руда, а сплошная лава.
– Дыхните еще, ребятки! – кричит Иван, не отрываясь от слюдяного глазка. – Ух, как задышала, что твоя трясина!
Ему заметно, как светлеет шихта, вдыхая в себя гонимый вентилятором воздух. Он фиксирует и откладывает в памяти все, что творится в печи. Хочет уловить миг, когда начнет клокотать руда и лопаться на ней пузырьки. Тогда, как просил Федор Кузьмич, надо ударить в барачный колокол и позвать людей на плавку.
В печи руда задышала, заходила ходуном, глотая свежий воздух.
– Дмитрий! Бей в колокол и возвращайся. Варево почти готово, – сказал Иван Маругин.
Колокол звонил часто, торопливо. Люди потянулись к печи. Дружно, вперевалку, шли плотогоны, консисторские плотники, тунгусы из ближайших чумов. Приехали на праздник Иван Казанцев, князьцы Матвей, Сынчу, шаман Нгамтусо и проводник Соколо, а также братья Кокшаровы. Стоял многоголосый говор. Последними из барака вышли братья Сотниковы, Федор Кузьмич и Хвостов. По настилу, со стороны штольни, спускались Степан Варфоломеевич и Сашка. Он расспрашивал у Буторина, как рудокопы в темноте нашли руду.
