– Княжна… Ах ты, солнышко моё ясное… – щекотно согрел ей висок шёпот телохранительницы. – Ну всё, всё… Домой. Надо посмотреть твой носик.
Она открыла проход и шагнула в водянистую прохладу с Любимой на руках. Привычно обнимая плечи Ясны, княжна всхлипывала до боли в рёбрах и роняла на плотную ткань плаща капельки крови из ноздрей. Уличный мороз сменился домашним теплом, которое кошачьей лаской окутало Любиму, и слёзы, оттаяв, потекли уже неостановимым горько-солёным ручьём. Все смешалось в душераздирающий клубок боли: нежный взгляд государыни, устремлённый на Ждану; злой, какой-то волчий оскал Радятко; тошнотворное бормотание нянек; ласковый, но строгий голос Правды и её пересечённые шрамом губы, произносящие: «Себялюбивая ты». В голове звенело на разные лады, будто череп наполнился бубенцами.
Она позволила заботливым рукам себя раздеть, умыть и уложить в постель. Выгнав бесполезных нянек, рядом с ней села Ясна с миской снега в руках. Её пальцы осторожно ощупали переносицу Любимы, легонько нажимая.
– Ай, – вскрикнула княжна от боли.
– Сломан носик, – покачала головой дружинница. – Ну ничего, ничего, всё заживёт, всё пройдёт, как не бывало. Снежку приложить надо… Легче?
Снег, охладив переносицу и лоб, немного отвлёк от боли, притупил её, но тошнота заворачивалась внутри всё круче.
– Ясна… Мне ху… худо, – простонала Любима, свешиваясь с края постели. – Меня сейчас… вырвет…
– Ах ты, моя яблонька, – промолвила Ясна, сострадательно подставляя ей ночной горшок.
Всё съеденное выплеснулось розовато-жёлтой струёй. В горшке можно было разглядеть прожилки плохо прожёванного мяса – самого вкусного, срезанного Правдой с жарившейся на костре туши…
– Ясна… Почему мне так… худо? – откидываясь на подушку, измученно спросила Любима.
– Вестимо, от удара, яблонька моя… Бывает так, ежели по голове попадёт, – нежно вороша волосы над лбом княжны, ответила Ясна. – И это тоже пройдёт, не горюй.
– А почему ты меня… так зовёшь? «Яблонька»… – Это слово, тёплое, весеннее и душистое, даже как будто отбило мерзкий привкус рвоты во рту Любимы.
Ясна улыбнулась с далёкой, непонятной грустью в глазах.
– Потому что люблю тебя, княжна, больше жизни. Ты со своей матушкой покойной, госпожой Златоцветой – одно лицо… Она мне дороже всех на свете была. Только нельзя мне было признаться ей в этом, да и зачем? Покоя её только лишать… А ты – кровинка её, её продолжение. Не государыня, а ты – моя госпожа, всё для тебя сделаю, умру за тебя, всю кровь до последней капли отдам. Ну, как? Полегче тебе?
– Немножко полегчало… Голова только болит.
Приподнявшись на локте, Любима обняла за шею склонившуюся над нею Ясну, и та, бережно прижав княжну к себе, выпрямилась с нею в объятиях. Гладя пальцами коротенькую щетину на выстриженном затылке верной охранницы и вдыхая её знакомый с младенчества запах, она прошептала:
– И я тебя люблю, Ясна. Хочешь, когда я вырасту, я стану твоей женой?
– Ох, госпожа милая, что ты такое говоришь! – тихонько засмеялась та. – Я – слуга тебе, ты – моя повелительница. Не бывать тебе у меня в супругах.
– Ты мне не слуга, ты мне как родная, – сказала Любима, утыкаясь в плечо Ясны кровоточащим носом.
– Так… А ну-ка, звёздочка, ложись, – вдруг посуровела дружинница, мягко отрывая княжну от себя и укладывая на подушку. – Кровь надобно остановить. Запрокинь головку. – Она снова налепила ей на переносицу уже подтаявшего снега и зажала ноздри. – Зажми вот так сама и держи, дыши ртом, снег тоже прикладывай, а мне надо государыне доложить о случившемся… Ежели, конечно, ей уже не доложили.
Поднявшись на ноги, она отворила дверь и позвала:
– Эй, мамки! Побудьте с княжной. Снег прикладывайте, нос зажимайте. Да смотрите – только ноздри, а на переносицу не давите: сломана она.
*
– Думается мне, наше отсутствие уже заметили, государыня, – улыбаясь, пятилась Ждана. – Сегодня у Дарёны с Младой праздник – обручение, надобно нам быть с ними…
– Ничего, впереди ещё один, более важный праздник – свадьба, – надвигаясь на неё, ответила Лесияра. – Вот уж на нём-то мы с тобою не пропустим ничего, обещаю.
В растопленной печи трещал огонь, но воздух в лесном домике-зимовье ещё не прогрелся достаточно, чтобы можно было раздеться. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, Ждана закусила губу, и лукавый блеск в её глазах дразнил и распалял Лесияру. Желание ужалило её ещё там, в горах, во время поцелуя на виду у Ирмаэля, Сугума и Нярины; сердце и тело требовали продолжения, а осознание того, что их в любой миг могут побеспокоить, обостряло все чувства ещё больше. Подойдя к Ждане вплотную и заключив её между собою и стеной в капкан рук, Лесияра ловила губами взволнованное дыхание с её губ.
– Попалась, – пожирая её пристальным, немигающим взором, промолвила она. – Теперь уж ты никуда не денешься, никуда не исчезнешь… Двадцать лет, Ждана… Нам столько надобно наверстать!
Под подбородком набух, пульсируя, комок, а язык покалывало от желания погрузиться им в ждущую, скользкую плоть – до взрыва, до небесного беспамятства, до отделения души от тела… Одновременно «тетива» натягивалась и внизу: у княгини всегда срабатывали оба очага телесного наслаждения, на каком бы из них ни сосредотачивались ласки. Взгляд Лесияры утонул в янтарном тепле глаз Жданы, осенённых по-девичьи невинными и пушистыми ресницами, а язык проскользнул в приоткрытые губы и сладко нырнул в горячую глубину рта. Дыхание Жданы стало ещё более взволнованным, она подалась вперёд и прильнула к Лесияре вздымающейся грудью, отвечая на поцелуй с голодным исступлением. Княгиня еле сдерживала себя, чтобы тотчас же не излиться ей в рот: это было бы досадной преждевременной концовкой. Долгожданному соединению следовало быть полным и настоящим, когда стоны любимой доносились бы сверху, а губы Лесияры охватывали бы жадным поцелуем розовый влажный цветок, в горячую серединку которого, распрямившись во всю длину, проникнет язык… Всё, чего у них не было во время далёких встреч в снах, подступило совсем близко, готовое вот-вот сбыться, и в этом участвовали не только тела, но также сердца и души. Сжимая живую, настоящую, а не снящуюся Ждану в объятиях, душой Лесияра и рыдала, и смеялась от счастья: «Моя… со мной… во мне… лада…» Она окутывала Ждану собой, грела, оберегала, наслаждалась её близостью и не могла этим насытиться.
Стук в дверь заставил раскалённый клинок страсти спрятаться в ножны до поры до времени. Лесияра испустила долгий разочарованный выдох, а Ждана сильно вздрогнула в её объятиях, и отзвук её испуга кольнул княгине сердце.
– У тебя когда-то были причины бояться стука в дверь, милая? – спросила Лесияра.
Ждана закрыла глаза, прислонившись к стене затылком. «Видимо, были», – сделала вывод Лесияра. А вслух сказала:
– Не пугайся так, лада. Ты в Белых горах, и пока я управляю ими, тебе здесь бояться нечего. Ты дома.
Коснувшись многообещающим поцелуем её лба и губ, княгиня отворила дверь. Дневная белизна снега после полумрака домика с маленьким окошком сразу резанула по глазам, заставив Лесияру на миг прищуриться. На пороге стояла гридинка Ясна, которую Лесияра приставила к своей младшей дочке в качестве личной охраны. Дружинница ещё не открыла рот, а ноздри княгини дрогнули, учуяв свежую кровь, и всё её нутро окаменело, готовое к дурным вестям. Привыкшие к свету глаза разглядели на плаще Ясны несколько пятен.
– На тебе кровь, Ясна. Ты ранена? Что произошло? – спросила Лесияра, удивляясь тому, как ровно прозвучал её собственный голос. Пока ещё ровно.
– Это не моя кровь, это кровь княжны Любимы, государыня, – ледяным клинком вонзился ей в сердце страшный ответ. – Она…
– Что?! – взревела княгиня, не дослушав.
Забыв обо всём и обо всех на свете, она чёрной горестной тенью ринулась в проход, и пространство испуганно расступилось перед родительницей, спешащей к своему ребёнку. Кровь… Кровь Любимы! Лесияре доводилось видеть её, но каплями, когда дочка, играя и шаля, получала ссадины, а на плаще Ясны были просто огромные пятна… Что, что могло случиться?! Бескрайняя, затмевающая глаза и сердце чернота накрыла её: если дочь погибла – виновнику не жить. Если ранена – тоже. Нет, нет, нет! Смерть и Любима – что может быть нелепее этого сочетания? Мудрые и прожившие жизнь (сказать «старые» не поворачивался язык) дочери Лалады уходили в Тихую Рощу, это было естественно. Но такая малышка и уход из мира живых – нет и ещё раз нет. Лесияра утопила бы в крови и ниспровергла бы в огненную бездну весь мир, если бы он допустил такое нелепое и ужасное стечение обстоятельств…
В развевающемся плаще она стремительными шагами мчалась к двери в комнату дочки. Если проход вывел сюда, значит, она здесь… Снова запах крови! Проклятье!
– Любима! Доченька!
Распахнув дверь, княгиня застыла на пороге. Любима лежала в постели – живая, бледная, с синяком во всю переносицу, а вокруг неё хлопотали няньки, накладывая снег на свёрнутую вдвое тряпицу, покрывавшую лоб княжны. На полу валялось окровавленное полотенце и стояла миска с розоватой от крови водой.
